Переход Суворова через Гималаи. Чудо-богатыри попаданца
Шрифт:
— А-а-а, тля!!!
Левое ухо словно ожгло огнем, Петр машинально дернул головой и только сейчас понял, что Зубов промахнулся. Чудовищный болид кулака, сверкающий золотом, пронесся впритирку, на какие-то доли миллиметра миновав висок.
«Повезло, но я вроде бы уха лишился! Пока он не видит, надо его уделать, иначе кранты!»
Одновременно с мыслью Петр перешел и к действию: он схватился за пояс кальсон и вытащил оттуда тонкий деревянный колышек, заранее приготовленный для схватки и тщательно отструганный лезвием шпаги. Вот это немудреное
— А-а!!!
Левая рука Зубова разжалась, верзила схватился пальцами за колышек и вырвал его из раны. Он был страшен. Кровь лилась вперемешку с грязью, звериный рык оглушал, но уже не давил на нервы, вызывая страх. Наоборот — еще больше разъярил императора.
«Вот теперь, одноглазая образина, я с тобой и разделаюсь!»
Радость обожгла сердце, пальцы правой руки нащупали в грязи эфес шпаги, и Петр без промедления воткнул клинок прямо в сердце убийцы. И, к его счастью, этот удар оказался смертельным.
«Минус четыре! Все, бейте в гонг!»
Петр решил подстраховаться и, рукою оттолкнувшись от врага, нанес еще один удар сверкнувшим клинком, «контрольный», на этот раз в горло.
— Бра-а-атик!!!
Отчаянный выкрик привел Петра в чувство, он понял, что пятого противника, опасную как гремучая змея, ту, что застрелила казака в спину, он упустил из вида.
Петр вскинул голову и увидел Жеребцову в пяти шагах от себя — женщина подняла револьвер, держа его двумя руками, — курок был отведен назад, а лицо искажено лютой ненавистью.
В глазах сверкали молнии, зубы ощерились, и перед ним сейчас стояла не красавица, а бешеная волчица, потерявшая своих щенков.
«Все, писец прибежал!»
Словно в замедленном просмотре Петр увидел, как тонкий палец плавно потянул спусковой крючок…
Петровская гавань
— Виктория, Иван Федорович. Победа!
Среди царящего ликования собравшихся на набережной горожан лишь матросы и капитан «Надежды», подошедшие к берегу на баркасе, были мрачны, как февральская ночь.
Бриг, верой и правдой отслуживший им семь лет, представлял собою страшное, тягостное для взгляда зрелище. Жестокой ценой заплатили русские моряки за победу.
Если бы ветер не швырнул разбитый ядрами корабль на камни, то гибель его была неотвратима. Корпус проломлен в нескольких местах, ибо англичане имели скверную привычку наносить смертельные повреждения сразу, в отличие от русских моряков, что вначале лишили их рангоута, а вместе с тем и хода.
На бриге открылась сильная течь, корабль ушел под воду чуть не до пушечных портов. Не иначе как чудом этот внезапный порыв сильного норда, скатившегося с гор, и не назовешь!
— Какие потери?
Крузенштерн поднял красные воспаленные глаза на старшего офицера, который сидел перед ним на банке. Лейтенант сидел молча, уставив глаза в приближающиеся валуны. Офицер имел страшный вид — с перевязанной окровавленным бинтом головой, в разодранном в клочья черном мундире, прожженном в нескольких местах, с лицом, покрытым пороховой копотью.
— Пять матросов убиты… И мичман Деливрон пал, бедняга, — последним выстрелом сразили.
Лейтенант Власов сглотнул, кадык на шее дернулся, офицер еле сдерживал слезы.
— Осьмнадцать душ ранеными, пятеро могут преставиться, совсем плохие…
— Зато никто из ворогов не ушел!
Крузенштерн тяжело поднялся с банки, с приглушенным стоном перебросил ноги через борт шлюпки, уйдя по пояс в холодную даже для этих летних дней воду.
Шаги давались с трудом, и если бы не дюжий матрос, вовремя подхвативший его могучей рукою, то офицер бы упал, уйдя с головой под воду. Подойдя к валунам, на которые набегала белая пена прибоя, Крузенштерн остановился, осознав, что не сможет на них подняться. Просить же о помощи недостойно для русского офицера.
— Братцы, качайте героев!
Десятки горожан — мастеровых в робах, чиновников в сюртуках, бородатых казаков бросились в воду и на руках вынесли Ивана Федоровича на набережную, передавая его словно эстафетную палочку. Таким же образом переправили раненых матросов.
— Милый мой, родной, я так испугалась!
Накрепко прильнувшая к нему жена осыпала лицо жаркими поцелуями. Словно не узнавая, женщина гладила тонкими пальцами его почерневшее лицо, а из васильковых глаз текли слезы.
Для Ивана Федоровича это было удивительно еще и потому, что горделивая дочь властного аляскинского губернатора Григория Шелихова никогда не показывала на людях своих чувств. Будучи выданной отцом чуть ли не насильно, она лишь позволяла себя любить, и даже рождение сына не растопило ледок отчуждения у супруги.
Но сейчас…
«А ведь я не только победу одержал, потопив с батарейцами трех британцев, вернее, не только я один. И все люди… Настена тоже… Наша любовь победу одержала. Теперь она не будет мне холодной, как прежде, супругой, станет настоящей женой, любящей и любимой!»
Мысль промелькнула быстро, и тут же резанула страшная боль в бедре, которую офицер стоически скрывал ото всех. Осколок внутри мышц, как ему показалось, взорвался наподобие пушечного ядра.
Колени подогнулись, словно из ног разом исчезли кости, Иван Федорович внезапно понял, что смотрит в небо, такое же васильковое, как глаза жены, и оно на него падает…
Ново-Мангазейский острог
— Облом! — с какой-то непонятной интонацией выдохнул это слово Онли. За пять лет пребывания на московитской каторге английский шкипер достаточно выучил русский язык. Но только сейчас он осознал с пронзительной отчетливостью, что чувствуют северные варвары, произнося это смутное слово, такое же непонятное, как и их загадочные души.