Переходный период. Петроград – Виипури, ноябрь 1921
Шрифт:
За Биржей висела темная опухшая и мягкая на вид туча. Казалось, что если ее хорошенько тряхнуть, то она треснет по середине, как прохудившаяся подушка, и полетят по округе снежные перья.
На мосту было видно, что Нева в этом году уже не встанет, тяжелая вода гнала шугу к заливу, закручивала ее вокруг деревянных опор и лепила некрасивые грязные бугры к берегу.
Определенно пахло весной! Протяжный ветер меж берегов нес свежесть и чистоту. У Оли на этом просторе что-то ёкнуло в груди, похолодели пальцы, которыми она придерживала капор. Щекотка принялась по всему телу: откуда-то из живота пробежала в кончики пальцев ног и даже в десны.
Оля шла и улыбалась этому
Это было неловко. Когда группа курсантов поравнялась с дамами, Александр не переставая улыбаться, отдал поклон Оле и также радостно – ее маме. Софья Алексевна радостно поздоровалась с ним в ответ. Она не знала, что он уже приходил на Олин литературный вечер, и явно была озадачена вниманием такого красавца военного:
– Оленька, представь мне, пожалуйста, своего друга, вижу ты и сама не ожидала его здесь увидеть!
– Александр. Кадет чего-то там, Лондовский друг. Жанна его привела в наш кружок на неделе. Теперь он с нами в чтениях участвует, – протараторила Оля вкратце. – Александр, приятная встреча, вы будете у нас опять во вторник? Нынче будет что-нибудь поинтереснее Ломоносова, – обратилась она уже к юноше, понизив голос и расставляя ударения во фразах, как учила Жанна.
– Да, я и так не скучал! Приду. Жанку брать? А ваша сестра будет? – спросил Александр по-простецски, кивая в сторону Софьи Алексевны.
Оля всплеснула руками, она забыла представить маму!
– Софья Алексеевна. Я мама Оли… – та не стала жать официальностей.
Пришло время смутиться Александру:
– Pardon, madam! Я… вы… прошу прощения, – он смущенно поклонился и побежал догонять товарищей, успевших дойти до Мытнинской набережной. Оглянувшись на ходу, он крикнул:
– Я буду у вас, Оля!
Оля опять покраснела и спрятала нос в норковый воротник. Софья Алексевна радостно огляделась, поправила платок и сказала:
– Ну пойдем, «сестренка», может еще кого-нибудь встретим. Твои друзья, роднулечка, становятся все интереснее и интереснее!
Только сейчас Оля заметила, что ее мама и вправду, молодая, красивая, ей было слегка за тридцать. Высокая, статная, яркий русский платок поверх высокого повойника подчеркивал темные брови и совсем ещё молодые синие глаза. Меховой богатый воротник нежно прилегал к широким её скулам, щекотал чувственные губы. Она была очень привлекательной женщиной, особенно рядом с бледной астеничной Олей, утопающей в черном полушубке, огромном капоре и серой шерстяной юбке теплого платья.
Тревожная радость предчувствия покинула Олю, улыбка спряталась и большие глаза снова приняли меланхоличный вид.
Дамы обошли Стрелку, поговорили о чем-то неважном, о чем еще могут говорить не имеющие общих интересов подружки, и пустились в обратную дорогу.
Несмотря на то, что прошло всего два часа, как они вышли из дома, солнце скрылось и ветер на мосту усилился. Откуда-то издалека быстро-быстро пролетели мимо несколько
Для Оли мир сжался в одну болезненную пульсирующую точку в мозгу: «Ко мне ли Александр придет во вторник?»
Она ревновала, ревновала по-взрослому, ревновала зло и ко всем: к Жанне, к маме, даже к тем книгам, которые придет слушать Александр.
Целую ночь Оленька крутилась, перекидывая дурные видения с одной горячей подушки на другую. Не помогала даже открытая форточка. Оля видела во сне темный лес с плоскими тенями, который колол ей глаза, щипал бедра, кусал за руки и выкручивал суставы. Страх был больше боли, а боль – больше страха. А в глубине этих темных, плоско-колючих ощущений горел фонарь маяка, он был глубоко и далеко, казался маленькой яркой звездочкой. Но Оля не стремилась к нему. Она, утонувшая в темных терзающих ее чувствах, наслаждалась им, таким далеким и светлым. Она знала, что тот огонек – Александр.
Утром в воскресенье, увидев в отражении свое лицо со следами ночных переживаний, она подумала, а стоит ли этот кадет её чувств и её красоты? Что в нем такого, из-за чего ее с головой накрывает ревность? Он – военный, а это никак не сходится с ее жизненными стремлениями.
«Нет! Он мне не интересен! В нем нет утонченности, творческой яркости, да и интеллекта он не проявляет!»
После светлой почти весенней службы Оля успокоилась окончательно. Настроилась держать строгий пост, не злится и забыть о странном помешательстве.
На сходе с паперти, ее нагнала Жанна:
– Дорогая моя, Оленька! Прости меня!
– Бог простит, и я прощаю! И ты прости меня! – рефлекторно ответила Оля, не снижая шаг.
– Прощаю- прощаю! Я так спешила, но на Васильевском задержалась. Там кадеты бузят, я должна была на это посмотреть! Полуголые! Пар так и прет от их тел! Они там стенку на стенку устроили, и все поди опоздали на службу! Там какой-то чин из окна канцелярии так орал. Даже визжал, как свин. Смеху было на всю линию! Оленька, а ты чего такая серьезная, влюбилась что ли? – вдруг осадила себя Жанна, заметив Олино равнодушие к рассказу.
Жанна была необыкновенно хороша в каких-то светлых мехах и сетках. Модная теперь среди артистов неразбериха фасона только подчеркивала яркий тип ее внешности. И запах! Жанна источала неприлично сладкий для утра аромат бельгийских сладостей, тем неприличнее этот запах казался на паперти в кругу согбенных прихожан, готовящихся к посту.
– Жанна, все в прошлом! Никаких мужчин, никаких страстей, я должна думать только о настоящих ценностях.
– Ну и дура! Прости, Господи! А стихи свои ты как писать будешь, если страсти не знаешь? Как Ломоносов? – в лоб спросила интересная Жанна. При этих словах рядом стоящие примолкли и посмотрели на пару подружек, обсуждающих небогоугодное. Оля тоже несколько оторопела, а Жанна продолжила, – Для душевных стихов нужны искры. Даже пламень! А если ты сейчас пойдешь в монастырь мировую войну замаливать, то будет у тебя только пепел. Им судьбу свою и просыплешь!