Переходный период. Петроград – Виипури, ноябрь 1921
Шрифт:
– Оленька, душа моя, ну не всем же писать, кто-то и слушать должен, – ответила Жанна за юношу. Проскальзывая в комнату, она подхватила его под руку и затащила в гостиную мимо Оли, – Сейчас нам не все ли равно…Ефросиня! Еще две чашечки, пожалуйста! – по-свойски распорядилась Жанна.
Вбежала Фрося и вопросительно заглянула в глаза молодой хозяйке.
– Мама Фрося, принеси, пожалуйста. И еще цукатиков захвати, – подтвердила Оля.
– Они не поемши? Голодныя штоль? – сказала та грудным голосом.
– Не знаю, Мама Фрося, иди уже…– раздраженная деревенской простотой кормилицы подняла губку Оля: «Ну, мамка Фрося! При моих новых столичных гостях! Вышлю к деду эту недотёпу!»
Александр со снисходительной ухмылкой смотрел, как Оля смущается и покрывается румянцем. Она ему сразу понравилась, такая свеженькая, такая тоненькая. Такую хотелось беречь он невзгод и непогоды, как первый весенний цветок.
Он прошел через всю гостиную, пожав руки присутствующим юношам и откланявшись Антонине. Уверенно сев на диван за Олиной спиной, он стал наблюдать, как она нервничает, перелистывая книжицу в поиске места, где остановилась.
Оля уже привыкла к отвлечённому взгляду Андрея, к тихому воркованию Тонечки с Володечкой, к безразличию красавицы Жанны, приходящей без конца пить горячий чай. И теперь она чувствовала, что в её гостиной всё переменилось. Словно стало жарче, но ей было не успокоить в себе озноб. Слова терялись в вихре мыслей. Пришло раздражение.
–Тонечка, я говорю, в этом стихотворении такая сложная… как там… метафора, говорю… Тоня! Ты слышишь?! – Оля пыталась хоть в ком-то найти поддержку.
Тонечка осоловелым невидящим взглядом посмотрела в сторону Оли. Не понимая, о чем речь, кивнула и продолжила полушёпотом что-то бормотать Володе. Тот, зардевшись, гордо держал Тонечкины перчатки. Он хотел было что-то ответить, но улыбнувшись чему-то сказанному Тоней, закрыл рот.
Оля от этой любовной истории опять закатила глаза и спросила у балетной подруги:
– Жанна, что ты думаешь?
– Так я только пришла! Расскажи хоть, о чём ты? – ответила Жанна, сигналя Александру, чтобы тот пересел к ней за столик и занялся цукатами из прошлогодней вишни. – Продолжай, дорогуша, я слушаю.
Оленька пыталась сосредоточится на банальном, классическом, на том, о чем ей рассказал Карл Иванович только сегодня днём. Мысли не хотели двигаться слажено. Она чувствовала пристальный взгляд Александра за спиной. Ей казалось, что он трогает её оголенную шею, его дыхание колышет выбившиеся из прически волосы, но он точно сидел достаточно далеко от ее стула. Ломоносов показался пафосным и грубым. Оля поправила прическу на затылке и резко оглянулась. Александр расплылся в улыбке:
– Да? – радостно спросил он.
– Да… – ответила она, не зная, что он имеет ввиду.
Когда скомканный вечер поэзии закончился, и все наконец покинули Кирсипову гостиную, Оля долго сидела на том же диване, где сидел Александр. Она была уверена, что он заколдовал её. Голову не покидал его образ. Вот, он тут сидит, напротив! И всю ночь она не спала, представляла, какой же он, как он учится, как он танцует. Что для него значит Жанна? Что он думает о современной литературе? Читает ли он «Военную летопись» или «Огонек», а может и «Жизнь искусства»? И когда они встретятся снова?
Сон пришел к Оленьке под утро, когда она услышала, как Мама Фрося в соседней комнатке вычищает печь. Хотела встать и сказать ей все, по поводу вчерашней встречи гостей, но пока накручивала победоносную речь, незаметно уснула.
Глава вторая. Трепетные чувства
Зима подходила к концу. Весь город уже был покрыт сажистым грязным настом, и мама говорила, что весна нынче придёт раньше.
Несмотря на свежий запах талого снега, на улицу идти не хотелось. Серые, бурые, коричнево-черные тона города приводили Олю к неизменной меланхолии. Но в дни, когда в окошке маминой спальни появлялся кусочек синего утреннего неба, скучающую над журналами и тетрадками Оленьку тут же гнали дышать воздухом.
Чтобы подольше оставаться в своем внутреннем мире, она мигом одевала полушубок, ботики и выскакивала из дома. Бежала прочь, не дожидаясь, пока мама Фрося натянет на себя чулки, галоши, фуфайку, жилетку и чего-то еще; пока начнет рассказывать толки и поучения режущим слух псковским говором. Мимо темных поперечных переулков, не замечая грязи и оттаявшего навозу, мчалась она вперед, как лошадка, почувствовавшая свободу. И спрятавшись от няни в соборном парке, Оля продолжала грезить.
Под черными ветками высоченных деревьев на ещё белом снегу бесились галки. Они несдержанно кричали и чего-то требовали у прохожих и друг у друга. В кустах спящих прутиков сирени чирикали невидимым гвалтом воробьи.
Здесь было много птиц и птичьих разговоров, и они оживляли этот светлый уголок Петроградки. Но эта болтовня не мешала Оле вести внутренние наблюдения за новым чувством, она наслаждалась созреванием чего-то ранее неизведанного.
Как сладко щемило сердце, когда она думала об Александре! Но уже три дня она не видела Жанну и ничего не могла узнать о нём.
Все три дня мама и мамка Фрося раздражали непроходимой глупостью. А проницательного отца своего Оля избегала сама.
Но вот завтра предстоит праздничная служба, и, если, Жанна опять не пропустит её, то уже к вечеру будет известно, кто такой Александр Точъ!
И от этих мыслей думы вчерашней девочки поползли в потаённое женское: «Что надеть?».
Раскидывая промокшим у носка ботинком снежок от львиных лап скамейки, Оля совершенно не заметила, как по дорожке к ней приковыляла Ефросинья:
– Олька! Куды ты делася? Я табе грю-грю, глаза подымаю, а тебя и… тю-тю. Нету! Только дверка бултыхаэца от ветру-то твоего.
– Да? А я думала, ты следом идешь… – соврала Оля.
– Че, хоть пугаешь-то?! Я сперва – во двор; опосля, думаю, к реке… Ну, нет! Знамо дело, в садочек опять поперлася. И вона – ты!