Переходный период. Петроград – Виипури, ноябрь 1921
Шрифт:
– Папа! А кто там служит извозчиками? Финны или русские?
– Хм.. Русские бывает, бывает калмыки, много чернобородых с юга… Там финнов мало… Только, если богатых. А простые финны залив любят, да свободу. У Невы-то им скучно!
– Папа! А извозчики ночуют, как у нас, в колясках, или у них дома свои есть?
– Читай- читай! Что тебе извозчики? Там извозчики тоже – беднота приезжая!
– «…У Собора Святой Троицы перед праздником был найден младенец, подброшенный заблудшею душою с повинною запиской. Младенца передали в детскую больницу под именем Татьяны Соборовой, в честь покровительницы…»
Еще пара другая отчётов сыска, и отец уже дремал под пестрым домашним одеялом. Оля пыталась протестовать против этой отцовой привычки, но мамка Фрося строго-настрого запрещала его будить:
– Ты чего ж удумала, чучундра?! Он же поди не спамши! Он же в Петербурке своем все дни на фабрике. Мне Степан грил, что быват, и ночам там сидять. Все чего-то делат-делат. Грит, по неделям проваливается, как в шайтан, и даже на обеды не ходить. Рабочие-то нонче дурныя все: то «забастовка», то «стачка» … Как вот на них управу найтить?
Пролетали дни отцовского внимания, как сны бестелесные. Только утром в понедельник в опустевшем без отца доме, мамина спальня пахла его любимым сиреневым мылом…
***
Оле так вдруг захотелось залезть в родительскую теплую ковать и забыться там в покое хотя бы на часик… В машине же, несмотря на усталость, она не могла расслабиться и заснуть по-настоящему, как ЭТОТ!
Подумала так и вздрогнула – «ЭТИМ» она бы вслух никогда его не назвала. Андрей с детства был ей другом, а тем более теперь, когда он стал ее мужем.
«Месье Андре Перов!»
Но какая-то недосказанность прошлого обуревала. Брезгливость и недоверие сопровождали ее с того самого дня, как они расписались, и Андрей первый раз посмотрел так странно. Точно это самая значимая его победа.
Она, по-прежнему придерживая его голову, зажатая с одной стороны отсыревшей обшивкой холодной автомобильной двери и с другой – жарким телом Андрея в колючем конторском пальто. Навязчиво поправляла перчаткой рыжий отворот своего рукава, прокручивая в голове одни и те же мысли:
«Я бесконечно благодарна Андрею. – Кочка. Голова. Мех. – Только уехав с ним из Петрограда, возможно прекратить эту пытку. – Лужа. Голова. Мех. – Мне плохо сейчас, но так надо. Я благодарна ему без меры…»
Андрей Перов был сыном Павла Павловича, друга Олиного отца. И когда Оля в пятнадцатом году переехала с матерью в Петроград, первым ее знакомым оказался именно он, неуклюжий и полноватый Андрюша-гимназист.
Ехавшие аж с Лиговки Перовы часто засиживались у Кирисповых за чаем допоздна. Отцы спорили вполголоса о неспокойных временах, придумывали, как Государю вести дела; что в Думе; как вести разговор с Антантой и прочее, и прочее…
Диковатые же дети их на пуфах у библиотеки под присмотром Ефросиньи учились общаться.
Андрей был всего на год младше, но выглядел еще совсем ребенком, в отличие от вытянувшейся в хрупкую пятнадцатилетнюю женщину Оли.
Позже Андрюша часто бывал в их квартире на Петербургской стороне и один. Но еще долго робел перед высокой взрослой девушкой, и чтобы не подать виду блистал математическими знаниями. Этим он приводил в замешательство уже Олю, совершенно не понимавшую, о чем и к чему он это говорит, например, при обсуждении новой книги.
Даже, когда пригласили Карла Ивановича, из училища, в точных науках Оленька не продвинулась и знала только простой счет. Может, не дано ей было, а может, учитель много спал после чаю…
Но так или иначе общий язык двое пугливых детей нашли. Уже через три месяца после знакомства Андрюша без затей располагался в гостиной, как у себя дома. Это и послужило предметом шутливых намеков родителей, сводивших милых пташек и свои интересы к их браку.
***
Очередной приступ нервного зуда спугнул воспоминания.
«Ужасное пальто, только ОН мог достать эту жуткую лису! Моя норковая шубка никогда бы так не разлезлась под дождем. А этот ржавый цвет!» – Оленька сморщилась как раз, когда, проезжая какую-то яму, ее подбросило. Да так, что она чуть не прикусила язык.
Андрей сильно дернул головой, с него слетели очки, и он проснулся:
– Не вижу…Где очки? Вот они! Все равно, не видно ни черта!.. – промямлил он спросонок, – Далеко еще? – спросил он громче, вглядываясь в мутные окна. На лице его отпечатался такой же рубчик, как на Олином пальто, только красный, а не коричневый, и еще более мятый.
– Я не знаю, – наконец-то освободившись от спящего тела, Оля стянула черную перчатку и постаралась пригладить непокорную лисицу на рукаве.
– Ты устала, родная моя? Дай ручку. У-у-у, вся заиндевела… – он взял ее тонкую затекшую ладонь в плен разнеженными со сна руками и постарался согреть несвежим влажным дыханием.
– Не надо. Спасибо. Сейчас пройдет – и Оленька попыталась вырваться из этой навязчивой нежности.
Андрей не сразу освободил ее руку. Перед этим он страстно прижался к ней колючими бурыми усами, которые стали так модны среди молодежи после начала войны. В Олину руку враз вонзились десятки игл, она с трудом сдержала окрик, но скорее даже не от боли, а от нарастающего бешенства.
Машину продолжало встряхивать на давно неезженых ухабах лесных дорог. Переваливая тяжелый черный корпус с бока на бок, она походила на пузатую рыбацкую телегу; скорость та же, только шуму больше. А за окном ничегошеньки не видно!
По ощущению, время уже давно миновало полночь и пустилось отсчитывать новый день и новый предзимний месяц.
Оля ежилась, пытаясь запрятать одернутую руку вместе с перчаткой поглубже в рукав.
– Георг! – гаркнул Андрей, окликнув водителя на манер отца – 2-го заместителя наркомпроса, – два часа уже тащишься по лужам! Мы где вообще? – при этих неуместно громких словах Оленька вздрогнула и невольно зашипела на своего новоиспеченного мужа.