Перекрестки
Шрифт:
Фрэнсис не возразила, и Расс робко понадеялся, что ему удалось до нее достучаться. У него были свои причины желать, чтобы она осталась в женском кружке, но из-за них эти его слова не становились менее искренними.
– У тебя добрая душа. Замечательная душа. Но вряд ли можно винить Тео за то, что он этого не разглядел. Если ты хочешь, чтобы он научился тебе доверять, постарайся изменить отношение. Для начала признай, что ты не знаешь, каково это – быть черным. И если тебе удастся исправиться, он обязательно заметит разницу.
Фрэнсис вздохнула так тяжко, что ветровое стекло запотело.
– Я поставила тебя в неловкое положение.
– Вовсе нет.
– Нет, поставила. Теперь-то я понимаю. Я снова пыталась всех осчастливить.
Расс лучился
– Ничего подобного, – ответил Расс. – Но в следующий раз не помешает извиниться перед Тео. Простое искреннее извинение порой творит чудеса. Тео хороший человек, хороший христианин. И если ты изменишь отношение к ним, он сразу это почувствует. Для меня важно, Фрэнсис, для меня очень важно, чтобы ты по-прежнему ходила к нам по вторникам.
Тончайший намек на то, что он гордится ею и надеется сблизиться с нею еще больше, но Расс опасался, что и этот намек покажется ей чересчур откровенным, – она действительно его поняла.
– Боже мой, преподобный Хильдебрандт, – ответила Фрэнсис, – что вы такое говорите.
Страсть нахлынула на него с такой силой, словно сулила разрядку. Расс вспомнил, что оставил пластинки с блюзами в кабинете: вот и предлог, чтобы привести Фрэнсис в церковь, и кто знает, какой оборот примут события в темноте его кабинета, если ему удастся сохранить спокойствие и не спохватиться слишком поздно. И, словно слившись воедино с “фьюри”, Расс направил его через заснеженную Пятьдесят девятую, изборожденную колеями.
Колеи оказались глубже, чем он ожидал. Они замедлили его ход, отправили его в боковой занос. На одно ужасное мгновенье Расс почувствовал, что ни руль, ни тормоза не слушаются его. Он беспомощно вцепился в руль, Фрэнсис вскрикнула, “фьюри” швырнуло на перекресток. Резкий удар, громкий стук, скрежет металла по металлу.
Установлено: доброта – обратная функция разума. Первый оратор, доказывающий это утверждение: Перри Хильдебрандт, средняя школа Нью-Проспекта.
Для начала предположим, что суть доброты заключается в бескорыстии: в том, чтобы любить других, как себя, поступать милосердно, даже если это милосердие дорого тебе обойдется, отказывать себе в удовольствиях, которые причиняют вред ближним, и так далее. Затем представим спонтанное проявление доброты к некогда враждебной стороне – например, к сестре, – которое согласуется с нашим гипотетическим определением доброты. Если тому, кто проявляет доброту, не хватает интеллекта, можно без дальнейших рассуждений сделать вывод, что этот человек добр. Но предположим, что тот, кто проявляет доброту, невольно высчитывает дополнительные эгоистические преимущества, проистекающие из его доброго поступка. Предположим, что ум его работает так быстро, что, даже совершая добрый поступок, человек полностью осознает его преимущества. Не следует ли предположить, что доброта его в таком случае полностью дискредитирована? Можем ли мы назвать “добрым" поступок, продиктованный исключительно эгоистическими соображениями рассудка?
Вернувшись в комнату к Джадсону, склонившемуся над самодельным полем “Стратего”, Перри взвесил выгоды и издержки того, что он вместо сестры пойдет на прием к Хефле. В графу “кредит” занес добрый поступок, удовлетворение от следования новым зарокам, беспримерную благодарность, с какой Бекки приняла его предложение, а также успех своекорыстной операции – добиться, чтобы сестра молчала о его былых грешках. В графу “дебет” – что теперь им с Джадсоном придется пойти на прием для духовенства.
– Послушай, дружище. – Перри уселся напротив брата. – Хочу попросить тебя об одолжении. Ты не против сходить со мной на вечеринку, где не будет твоих ровесников?
– Когда?
– Как только мама с папой вернутся домой. Мы пойдем с ними.
Джадсон нахмурил лоб.
– Я думал, мы играем.
– Мы спрячем игру ко мне под кровать. А завтра достанем.
– Почему я должен идти?
– Потому что я должен идти. Ты же не хочешь остаться дома один?
Короткое
– Почему бы и нет, – сказал Джадсон.
– Правда? Тогда, осенью, ты перепугался насмерть. А ведь был еще даже не вечер.
Джадсон с полуулыбкой смотрел на игровое поле, как будто мальчик, который испугался шума, доносившегося из подвала, то есть, бесспорно, он сам, теперь вызывает у него лишь легкое удивление, как будто позор того осеннего происшествия, когда его оставили одного дома слишком надолго, минует его и падет на другого.
– Там будет вкусная еда, – продолжал Перри. – Можешь взять с собой книгу, сядешь почитаешь.
– Зачем тебе туда идти?
– Я делаю это ради Бекки.
Перри ждал очевидного вопроса: почему ты делаешь добро Бекки, а не младшему брату? Но у высших существ мозг работал иначе.
– Давай доиграем?
– Не успеем.
– Ты же обещал, что мы сегодня поиграем.
– Мы сегодня начали. Завтра закончим.
Джадсон глядел на игру, осмысляя софистику Перри.
– Твой ход, – сказал он.
У каждого из игроков было по сорок фигур, значение которых было скрыто от противника. Цель игры заключалась в том, чтобы захватить флаг противника посредством истребления фигур меньших фигурами выше рангом, избегая при этом гибельного столкновения с бомбами противника, которые неподвижны и обезвредить их можно лишь с помощью самых младших фигур-минеров. В классической стратегии флаг следовало разместить в тылу у своих частей и окружить его бомбами, но Джадсон явно смекнул, в чем слабость этой стратегии: стоит минеру противника добраться невредимым до твоих защитных бомб, и твой флаг обречен, а игра окончена. Наблюдая, как простодушно Джадсон радуется своей новой идее, Перри мог бы прикинуться, будто выдумка брата застала его врасплох, и дать ему выиграть. Вместо этого, предвидя, что Джадсон расставит бомбы где попало, Перри перебросил своих минеров поближе к передовой. Перри одерживал победу за победой, учил Джадсона не отступать от выбранной стратегии, вынуждал совершенствовать мастерство, чтобы если тот победил, так уж по-честному, без обмана: это ли не добрый поступок? Разве Джадсону не будет приятнее, если победа достанется ему в напряженной борьбе? Или его рассуждения продиктованы логикой смышленого эгоиста, который ненавидит проигрывать даже младшему брату?
Бекки в сапогах процокала вниз по лестнице, направляясь на концерт в “Перекрестки”, а Перри обезвредил третью бомбу Джадсона, пожертвовав жалким минеришкой ради капитана, и тут зазвонил телефон. Перри взял трубку в родительской спальне.
– Алло, э-ээ, Перри? – произнес отец напряженным, металлически-искаженным голосом. В трубке слышался уличный шум. – Позови маму.
– Ее нет дома.
– Она ушла к Хефле?
– Нет. Я весь день ее не видел.
– А, ладно, ясно. Как увидишь, скажи ей, чтобы не ждала меня. У меня тут проблема с машиной, я еще в городе. Передай ей, пусть идет без меня. Один из нас обязательно должен пойти на прием.
– Хорошо. А если она…
– Спасибо. Спасибо тебе огромное. Спасибо. Спасибо.
И отец в очевидной спешке повесил трубку. Очевидно было и то, что несколькими часами ранее, когда Перри заметил отца в машине с миссис Котрелл, в глазах его читалась вина.
Перри опустил трубку на рычаг и задумался, как быть. Миссис Котрелл, бесспорно, та еще киска – и не только в скабрезном смысле слова, но и потому что себе на уме. С тех самых пор, как Ларри Котрелл по-идиотски накурился травы, когда сидел с сестренкой, Перри при каждой встрече замечал, что мать Ларри поглядывает на него с пристальным интересом и в глазах ее прыгают чертики. Ларри клялся, что не выдал его, но миссис Котрелл явно догадывалась, кто продал сыну пакетик марихуаны. А теперь Перри случайно, стоя на углу Пирсиг и Мэйпл, обнаружил опасную связь между миссис Котрелл и преподобным отцом. И если преподобный поймает его теперь, когда Перри дал себе зарок и избавился от припасов, это будет жесточайшей насмешкой судьбы.