Перекресток для троих
Шрифт:
– Такая машина!
– сокрушаюсь я.
– Не машины нас наживают, а мы их, - цедит он. Ну, если это не поза, то рядом либо миллионер, либо крупный философ. Однако крупные философы на лимузинах не разъезжают, а миллионеры в корреспондентах не служат.
Идти на спектакль эта непонятная личность отказывается, мы прощаемся, но когда выглядываю из окна гримерной на улицу, то вижу его сарай на колесах в карауле у служебного входа. Странный тип. И весьма.
Настраиваюсь на роль. Интонация первых слов, пластика, первого жеста... Это - как упор для бегуна на старте. Дальше - бег. И всякий раз в неизвестность. Театр - тоже производство, но если на конвейере все определяет технология, качество и цифры, то здесь свобода импровизации - правда, в рамках предписанного драматургом и режиссером. Но рамки эти как бы сбоку, так что вверх
В холле, за кулисами, праздничная суета спектакля, и на миг, глядя на лица актеров - отдыхающих, бренькающих на гитарах, что-то обсуждающих, выныриваю из отрешенной своей углубленности.
Люблю свой театр. Мой второй дом, маленькое отечество. И этот холл с его диванами, фикусами, облезлым роялем, и шумные гримерные с зеркальными стенами и пыльными ковровыми покрытиями, и канава рампы... Мы часто приходим сюда, когда и не заняты в спектакле. Поболтать, посоветоваться, посмотреть друг на друга из зала. Здесь как на корабле. Есть кубрик и вахта, боцман, капитан и друзья. И мы - матросы этого корабля, и вокруг нас - океан зрителей. Сильно, конечно, об океане, но, когда после спектакля стоишь на высветленном прожекторами дощатом настиле сцены, видишь и в самом деле океан чувств, эмоций, многоглазую, пеструю, рукоплещущую толпу, и ты - над ней. Хоть пошлое сравнение - как чайка, ей-богу. Есть в этом что-то от полета, парения, волшебства, вечности...
А сейчас зал темен. Черное, дышащее внимательным ожиданием пространство. И я перед ним, в косо наклоненной колонне света. И бросаю в черноту тонущие в ней слова, и волнуюсь так, как впервые, и постигаю торжество сцены.
Потом - гримерная, увядающий шум за ее дверью - конец спектакля, конец праздника; сдаю платье, одеваюсь, наспех пудрюсь, натягиваю сапоги - и бегом к выходу.
Шикарного автомобиля уже нет, но открывается дверца белых "Жигулей", и в сумерках различаю лицо Володи. В беспечности, еще захваченная порывом сцены, сажусь в машину, дверца мягко захлопывается, и тут же перехватывает дух от плотной, тягостной атмосферы чего-то невысказанного, сложного и вместе с тем до унылого будничного.
По дороге непринужденно рассказываю о корреспонденте. Кивает: знаю. Хмур. Наверняка грядет серьезный разговор, и болтовней я пытаюсь оттянуть его начало. Трушу.
– Ну вот... приехали, - говорю с вымученным кокетством, должным сгладить острые углы недоговоренности.
– Спасибо.
– Что же ты... не пригласишь? На чашку чая?
– глухо, не глядя на меня, отзывается он.
– А?
Начинается!
– Прости, но сейчас там не та обстановка.
– Беспорядок после отъезда мужа?
– поднимает он на меня глаза.
– Я был на киностудии, так что информирован.
– До свидания, - как бы не слышу я и открываю дверцу.
– Постой, - удерживает он меня за руку.
– Давай без... Оба оказались в одной и той же истории, и продолжить ее придется.
– Историю надо кончать, и как можно скорее, - вырывается у меня нервно.
– По логике - так, - соглашается он.
– А сердечко-то на перебоях, нет? И разбираться, почему и что, - боязно, стабильности хочется. Семья в этом мире ценность истинная, и если переоценивать ее, то не дай бог ошибиться? Что, аналогичные сомнения?
– И ты предлагаешь подняться ко мне, лечь в постель и разбираться в перебоях, переоценивать ценности и сомневаться в правильности сомнений?
– Не обижаюсь, - отвечает.
– Это не ты, это твоя тяга к стабильности на меня ощетинилась. Кстати, стабильность - явление чудное. Но - относительно тебя и меня. Только. Такой уж я эгоист.
– Володя...
– Слова тяжелые, вязкие, как тесто. Я, ужасаясь, сознаю, что говорю не то, да и... я ли говорю сейчас?
– Уезжай! Сегодня это грязно, подло, ты сам потом будешь презирать меня...
Он уезжает. Я знаю: уезжает с надеждой, без разочарования, досады, - и вдруг желаю, чтобы вернулся, остался, и, глядя на скрывающуюся за покатым горбом переулка машину, на его силуэт в морозно осеребренном светом встречных фар стекле, думаю, что запуталась в этой жизни и во всех понятиях о ней на день сегодняшний - окончательно.
И жутко от этого, и смутно до слез и сладкой тревоги, и умереть хочется. И жить, конечно.
ИГОРЬ ЕГОРОВ
Первоначальный замысел заключался в знакомстве с актрисой под личиной репортера. Иного подступа для какого-либо перспективного контакта я не нашел. Далее намечалось связаться с Володькой, заставить его накропать интервью и тиснуть в газетке. Я полагал, что в честь моих бесчисленных услуг отказа с его стороны не последует. План рассыпался, как пирамида бильярдных шаров в начале игры. Все было не так, и все было плохо. Выслушал ее монолог, построенный в пределах конкретной задачи, - будто телевизор посмотрел, не более того; изуродовал крыло "кэдди" - всю ночь потом с ним колупался - и в довершении всего открыл ее знакомство с Крохиным. Его, слава богу, перехватил у театра, нагородив в свое оправдание хрен знает что: дескать, одному из друзей была необходима некая информация и получить информацию можно было лишь этаким, более чем странным образом. Володька хоть и пялил на меня глаза в недоумении, но принял известие просто и выпытывать ничего не стал. Относительно интервью даже одобрил и посоветовал мне попытать удачи на поприще журналистики самому. Ерунда, конечно. Каждый кулик в свое болото зовет. Обещал также свести с Мариной поближе - собраться компанией, посидеть... Я повеселел. А то - что интервью? Ну поговорили. А воз, как выразился баснописец, все там же. Конечно, при встрече здороваться будем или билетик в театр попросить смогу, хотя тут у меня такие возможности - ей самой впору ко мне обратиться. Да и что в театре смотреть? Изображают на арене какую-то жизнь, но не жизнь это, и правды в ней ни-ни. Хотя, может быть, такое мое мнение от того, что я здорово очерствел и стал остро критического склада реалистом. Да и вообще погряз в вульгарном материализме. Раньше хоть книги читал, а сейчас разве фильмец у приятелей по видео поглазеешь, и все. Про какого-нибудь "грязного" Гарри с пиф-паф. Мечтаю, кстати, о собственной видеосистемке.
А она, Марина, дуреха, думала ведь, будто я к ней как к человеку высокого искусства, как к знаменитости! Очень надо! Подумаешь, лирическая героиня!
– вагон их. Люблю я ее, вот в чем дело. Я сильный, уверен, человек. А в искусстве - будь то литература, кино, театр, мы в первую очередь ищем между строк и слов самих себя, оправдания и подтверждения собственных слабостей, чем искусство и привлекает. Может, кто-то и подтверждения силы своей ищет. Но мне и то и другое ненадобно, я себя понимаю без комментариев.
А встреча наша все же была событием... Все помню. Ее слова, голос, помню прощание, когда держал узкую ладонь, затянутую тонкой перчаткой, вглядываясь в ее глаза - холодные, прекрасные, серые... Теперь без нее я не мог, но сосредоточиться на данном вопросе препятствовали заботы. В частности приобретенная в комиссионке "Волга", представлявшая готовый к переплавке лом: гниль, ржа, одно название - машина. Когда с папаней ехали из магазина, я на всех парах проскочил через здоровую лужу, и папаню окатило грязью с ног до головы - в полу, подло прикрытая картонкой, обнаружилась обширная дырища. В общем, сплошное разочарование. Купил драндулет и нашел себе горе. Реставрировать этот хлам просто руки не поднимались. Но тут возникла мыслишка. Жил в нашем доме научный работник, владелец свеженькой "Волги", и находилась тележка в одном из гаражей под железнодорожной насыпью. Работник этот, поговаривали, уехал в долгосрочную командировку за границу, а его родственники насчет этой "Волги" не чесались: по крайней мере, гараж каждую зиму был завален снегом, а замки обросли ржавчиной. Подумалось так: угнать, вварить панель с моим номером кузова, движок тоже пока собственный воткнуть, а все оставшееся от моего инвалида сплавить налево через Эдика-я тут обронил ему о видах якобы на новый кузов, и он в момент сыскал купца на старый. Купец давал две тысячи. Вариант.
Поднять в одиночку дело с угоном было не просто и по соображениям техническим, и в плане отсутствия моральной поддержки. В сообщники вырисовывался Михаил, тем более на днях я обнаружил концы, как устроить товарищу квартиру в новостройке неподалеку от деревни. Я - квартиру, он - угон. Кстати, свои доллары и часть моих он вложил в партию японской аппаратуры, выгодно продал ее и теперь мог обставиться как большой человек.
Был я в гараже, сидел в яме, разбираясь в болезнях своей гнилухи, когда подкатил Михаил в новорожденной, только-только с завода, интуристовской "Волге" - клыкастой, чистенькой, асфальтового цвета; я перекосился, сравнив эту конфетку со своим аппаратом. Из машины вышла девица в невзрачном пальтишке, розовой вязаной шапочке, очечках, с золотушным, испещренным родинками лицом.