Перекресток пропавших без вести

Касаются гладкие и теплые. Касаются шершавые. Сжимают, хлопают, катят, ставят, хлопают. Касаются.

– …ши, ну и уши. Из апельсиновых корок. Игаль, ну ты даешь! Ты когда-нибудь видел снеговика с такими-то ушами?

Смеются. Что-то ухает, и на дне этого звука другой – скрип. Шаги? Да, это и есть шаги. Тонкий свист, переплетение с другим свистом. Птицы. Низкий звук, будто внутри себя разрывается. Мотоцикл. Звонки, сирена, шаги, говорят. «Да, я в центре. Нет, автобусы не ходят. У нас же снег! Снег!» «Слишком сильное лекарство».

– Глаза ему вот из этих камешков сделаем. Смотри.

Два пятна проступают на белесом фоне. Сначала почти незаметно, а потом красное, синее. Потом руки, лица. Наклоняются ко мне. Смотрят.

– А это будет рот.

Держит веточку. Ломает ее на кусочки, касается меня, надавливает пальцами.

– И нос!

Достает из кармана куртки желтый кружок. На нем буквы, я различаю надпись: Fanta.

Пахнет мокрым асфальтом, нагретым мазутом, корицей – из кондитерской слева от меня.

Отступают от меня на шаг, разглядывают, хохочут.

– Игаль, Рон, куда вы пропали? Пойдемте домой!

Теперь вижу перекресток. Снова идет снег. Прохожие кутаются в шарфы. Улицы, небо, их одежда – все становится белым. Сквозь белое медленно скользит светящийся трамвай.

Смотрю на окна, на опустевшую улицу. Далеко впереди, над крышами, серая птица борется с потоком ветра. Снежинки падают мне на глаза. Дом напротив начинается с четвертого этажа. Прохожий машет рукой, делает шаг навстречу кому-то и исчезает в непрозрачном.

Потом снег закрывает мне лицо. Наступает ночь. Очень светлая. Снеговикам веки не полагаются, но мне повезло.

Синева отовсюду. Линии сходятся под новым углом. Дома наклонились, касаются друг друга. Рельсы трамвая уходят вверх. По моей голове текут капли воды. «Мама, смотри, снеговик улыбается!» Веточки рта тоже, получается, сместились. Глаза просохли на солнце, все видно очень четко. Угол продолжает меняться. Дома срослись крышами, как сиамские близнецы. Человек в плаще с оторванными пуговицами оборачивается на звук своего имени, но за ним никого нет. Бродячая собака проходит сквозь стеклянную дверь кондитерской и стоит, оглядываясь.

Капли стекают с головы на землю. Я слышу визг тормозов и вижу, как блестящий бок автомобиля огибает закутанную в платок женщину, ее не касаясь. Вздох ужаса в толпе на остановке достанется подростку, взлетающему на маленьком акробатическом велосипеде в самое небо и исчезающему за горизонтом.

Солнце приближается, заполняет все собой. Я вижу его и вижу улицу, которая потом. Раннее утро. На перекрестке безлюдно. Я замечаю на асфальте два черных камешка, рядом желтая крышка от фанты и несколько веточек, по бокам две набухшие от воды апельсиновые корки. В этих широтах снег тает так быстро, что, кроме него, ничего не успевает исчезнуть. Я знаю, что именно в это мгновенье я могу увидеть всё: все линии, которые были мне недоступны, все события, которые уже произошли и произойдут потом, – все они случаются сейчас, перед моими глазами.

Я смотрю на желтую крышку. Через час ее подберет сумасшедшая старуха, местная достопримечательность. Старуха носит огромную соломенную шляпу, украшенную гирляндами из лопнувших воздушных шариков, и шлепанцы, как у Маленького Мука, которые ей, по доброте душевной, подарил на базаре один торговец, родом из Исфахана. Перед собой она катит тележку – фанерный ящик на каркасе от детской коляски, украшенную наклейками, птичьими перьями и такими вот пластмассовыми крышками самых разных цветов. Старуха заметит желтую кругляшку, поднимет ее, спрячет в рукаве и покатит свою тележку дальше, вдоль рельсов.

Солнце касается меня.

Так, как Павлик, не поступают. Так, как Павлик, не живут. Живут – если не так, как Павлик.

Играли в Павлика. Сколотили из фанерных листов ящик, привязали его к остову от детской коляски. Антон надел хоккейный шлем, Таня – строительную каску, дедовскую, а у меня ничего не было. Неслись в ящике с холма, будто это Павлик на своем грузовике, в тот самый вечер. В лицо нам летели кусочки щебенки, комки глины, семена сухой травы, мелкие ракушки; солнце оказалось прямо на уровне глаз, так что их было не открыть. Потом стало тихо – одна секунда абсолютной тишины, когда грузовик подскочил на колдобине – и мы упали. Когда мы с Таней выбрались из-под коляски, Антон сидел рядом. Шлем на его голове раскололся. Одно из колес докатилось до озера и исчезло в нем – точно как Павлик.

Вечерами ходили к тому дому, смотрели. В свете луны дорога была белой, уводила за поворот, прямо к нему. Таня сказала, что дальше идти так, как мы ходим, – опасно. Мы ползли по-пластунски – до калитки, за которой были ветки, затерявшаяся в траве бетонная дорожка, закрытые ставни. Однажды, добравшись до поворота, мы услышали голоса. Я приподнялся, но Таня прижала мою голову к земле: «Ты с ума сошел?» Дорога пахла дождем. Глядя снизу, я все же увидел освещенную террасу. Там были люди, они смеялись, кто-то заиграл на гитаре. Как будто не подступает к стеклам темнота, как будто не выходит на улицу Павлик, не заводит мотор, будто не летит, разогнавшись, в холодное озеро на грузовике с красными огнями. Как будто воздух, в котором больше нет Павлика, не скручивает его дом, не меняет линии, не заставляет одни предметы проступать сквозь другие – берешь в руки книгу, а видишь уходящий от станции поезд; смотришь на часы, а видишь велосипед, брошенный на дороге – переднее колесо еще вращается.

Прятались в секретном наблюдательном пункте, за водокачкой, пытались понять, что же все-таки тогда произошло. Таня говорила, что Павлик случайно узнал чью-то тайну, очень страшную, и не мог её выдать, но и жить с ней – тоже не смог. Может быть, его с кем-то перепутали. Скорее всего, так и было. Кто-то догнал его на вечерней улице, незаметно положил в карман пальто пакет. Павлик, ни о чём не подозревая, его потом открыл, а там – координаты, позывные, чертежи оружия, от которого на нашей планете вообще ничего не останется, одна пыль. Ну и вот. Или встретил незнакомцев. Они ему: «В карты не хотите ли?» Он согласился, сначала совсем немного проиграл, не обратил внимания, не расстроился даже, а потом всё больше и больше и больше, пока другого выхода не осталось.

Играли в дурака, подкидного и переводного. Антон раз за разом оставался без козырей, проиграл три кона подряд. Решили, что он на надувном плоту поплывет к тому месту, где утонул грузовик, и будет нырять. Машину, правда, давно вытащили, но какие-то предметы все же могли остаться там, на дне. Если их достать, можно будет восстановить картину случившегося. Зашли к Тане домой за плотом, накачали его велосипедным насосом, понесли к озеру. Спустили плот на воду, но Антон вдруг заплакал. Говорил, что простужен и не умеет плавать. Мы ничего ему не отвечали, потому что проиграл, значит проиграл. Но потом Таня вспомнила, что есть же другой способ всё понять про Павлика, гораздо более действенный; такой, что узнаешь самую суть. Если узнаёшь суть чего бы то ни было, проникаешь в сердце мира. «Только, – предупредила она, – после этого уже ничто не будет прежним. Надо решить, готовы ли мы». Мы были готовы, даже Антон.