Перелистывая годы
Шрифт:
Воспоминания не обжигали его, а обжигало лишь намерение: «Вернуть, непременно вернуть… если не любовь, то, по крайней мере, ее заботу». Он, как обычно, ждал лишь того, что ему практически было нужно. Он знал: забота в подобных случаях пролегает через страсть. Но все же… а вдруг?
Он не видел ее лет двадцать. Раньше она всякий раз готовилась к их свиданию, как актриса к дебюту, от которого зависит судьба. Но сейчас он застал ее врасплох, чего женщины в любом возрасте не выносят, что их ошеломляет и раздражает. Она же была всего-навсего удивлена:
— Это ты? Почти
Он не изменился ни в чем — и поэтому, мобилизовав всю энергию своей неискренности, воскликнул:
— Катя, я ждал! Я так ждал…
— Чего ждал?
— И так рад!
— Чему ты рад? — с весьма безмятежным недоумением спросила она.
И тут только он заметил, что на руках у нее приютилась девочка примерно годовалого возраста. А в первый момент он вперился взглядом лишь в лицо Кати: «Обрадуется ли? Есть ли надежда?»
— Это моя третья внучка. Я, как сказали бы прежде (прости за банальность!), «трижды бабушка Советского Союза». Но Союза уже нет. Так что, просто трижды бабушка. И отчаянно рада. А ты чему рад?
— Что вижу тебя!
— Ну, ну… не заходись. Но заходи! Коль пришел…
Она вытерла фартуком лицо, на котором были микропуговки пота, а косметики никакой.
— Вот вышла на пенсию. Теперь уж только «бабуля».
Нет, она была не только «бабулей», но вдобавок и женщиной: по-прежнему белозубая, с непоблекшим, интригующим взглядом, с фигурой женственной, в меру полной, и, как в т е времена, привлекательной. В нем даже екнуло что-то мужское… Но цели всегда были для него выше, важнее чувств.
Она же проявляла чувства лишь к внучке — и, увы, не для вида:
— Солнышко ты мое! К нам пришел дядя… Не бойся его.
— Зачем же меня бояться?
То, что он стал неопасен — ничуть не опасен и для нее! — было очевидным. И это нежданно его покоробило.
Ну, как ты живешь? — не из приличия, а растерянно поинтересовался он.
— В общем смысле, вне дома, как все… Но внутри дома живу хорошо. Дети не просто выросли, а доросли до ученых. Насколько это возможно в их возрасте.
Она никогда не преувеличивала и не преуменьшала, а сообщала лишь то, что происходило в реальности.
— Обе дочери вышли замуж? — продолжал он анкетные, растерянные вопросы.
— У меня дочка и сын, — напомнила она. Но без малейшего упрека, что его вновь корябнуло.
Разумеется, он знал, что у нее дочка и сын, но спрашивал не разумом, не памятью, а лишь языком, который был во власти смущенности, а, может, и потрясения. Неужели его приход ей безразличен? Никакого волнения, никакой ожесточенности и даже обиды! И ни одного возвращения к прошлому — ни в голосе, ни в глазах. А ведь он тогда… вторгся в ее, не знавший конфликтов, дом, разгромил, разрушил его. Разлучил с мужем, который фанатично ее обожал. Обещал жениться, воспитать и полюбить двух детей. Чего только не обещал! Каких только клятв не нарушил!.. А чего не выполнил? Не выполнил ничего. Она же была спокойна, довольна своим новым домом.
Муж ее не простил (именно потому, что обожал, как фанатик). Неужели и это не имеет значения? Или опять замужем? Нет, не похоже. Но, во всяком случае, она хладнокровна,
— А ты что… проходил мимо?
— Да, мимо.
«Сперва я прошел мимо сломанной мною — хоть и на время — ее судьбы, мною взваленных на нее несчастий. А теперь мимо проходит она. Даже уже прошла… И находится далеко!» — с подкашивающей безнадежностью понял он.
— Ты здоров? — не поинтересовалась, а спросила она, ни на миг не прекращая ласкать внучку.
— Я? Здоров…
Продолжая не верить в диагноз и сберегать капитал, он спустился в метро, а проехав четыре остановки, вышел на платформу и поднялся по лестнице, что ему было запрещено. Но эскалатор на той станции не оборудовали.
Левая лопатка резко напомнила о себе. И он торопливо, будто стараясь обмануть или опередить болезнь, направился к своему единственному продолжению на земле. К своей дочери… «Единственная дочь» — этот сентиментальный термин впервые возник у него в голове. Можно было сказать и «единственный ребенок», поскольку сыновей у него не было. «А если она у меня одна, почему я не был у нее так долго?» — этот вопрос тоже вонзился в него, как горестное открытие. Все было в тот день мрачным открытием, потому что он первый раз стал в ком-то нуждаться… И нуждаться в помощи, а быть может, в спасении. Это не перевернуло, не переродило его психологию, но все же внесло коррективы в его восприятия и отношение ко всему окружающему… в кое он вынужден был вглядеться.
По дороге он подсчитал, что его «единственному ребенку» было уже тридцать два года. Однако назвать свое продолжение по возрастному признаку «единственной женщиной» он не мог: во-первых, это была дочь, а, во-вторых, слова «женщина» и «единственная» в его сознании как-то не совмещались.
В отличие от Кати, она не удивилась, а выпученно сотряслась:
— Ты?!
— Я, Лелечка… я!
— Помнишь, как меня зовут? Потрясающе!
Тут он спохватился, что неудобно было приходить к ней и Кате с «пустыми руками». Но подарки он все годы преподносил только себе.
Из коридора он увидел, что в комнате вытянулись длинные мужские ноги в кроссовках. Мужчина, видимо, окунулся в кресло, — и, кроме ног, ничего разглядеть было нельзя. На экране телевизора, в который тот, видимо, впился, гремел пальбой детектив.
— Ты замужем?
— А как же! — с вызовом ответила она. — Уже пять с половиной лет.
Стало быть, он не заходил к ней лет семь. И не звонил.
Цифры, цифры… Они укоряли, пригвождали его своей обнаженной определенностью: туда не заглядывал двадцать лет. Сюда — семь. И, быть может, вообще бы не заглянул, если бы…