Перенесение на камне
Шрифт:
И вдруг перед ним возник храм. Дотолкала старуха. Бессчетное число раз ходил мимо него Антоша и даже головы не поднимал. Голова его всегда была занята мыслями, далекими от созерцания золотых куполов с крестами и тем более от того, чтобы в храм войти. Последнее, например, время она (голова) разрабатывала операцию по вскрытию двери "Жигулей", стоящих в квартале от дома, чтобы вынуть оттуда магнитофон, за который он уже с одного великовозрастного лоха деньги взял. А магнитофон-то еще в "Жигулях" и возьмешь ли его, нет ли, кто ж его знает, одному Богу известно.
"ОДНОМУ БОГУ ИЗВЕСТНО!" – вдруг гулко повторилось в Антошиной голове, и даже в висках заломило от этого гула. И как-то совсем по-другому взыграло в голове это гулканье. Это была уже не проходная
Ломящая боль возникла неожиданно в плече Антоши. Он со вскриком обернулся. Старуха держала его костяшками за плечо. И тот голос ее, от которого вздрагивали недавно он и папа и мама был ничто в сравнении с тем, что сейчас исходило из ее вонючего рта. Вот только ни вздрагивать, ни шевелиться не мог Антоша от придавливающей боли в плече.
– Да, недобрый человек, да!.. – Ему известно все, Одному Богу известно все. И про тебя, как и про всех, Ему известно все! И пока я жива, пока ты не избавишься от меня, магнитофон из чужих "Жигулей" ты не получишь! Это говорю тебе я, твоя совесть!
Как он очутился в храме, Антоша не помнит. Видимо все-таки пинка он от старухи получил, ибо сопротивлялся он вхождению в храм. Однако страшная боль прошла сразу. Служба в храме давно кончилась, все пребывало в полумраке, лишь несколько свечей горело около разных икон. Какие-то старухи в халатах терли швабрами пол. Антоша резко обернулся сначала направо, потом налево. Его старухи-мучительницы не было. Не было! Исчезла. Но тут же что-то (ох уж это "что-то") толкнуло его назад, к выходу. Он выбежал из храма – и сразу ощутил на своем плече железные костяшки его вонючей старухи-совести.
– Не мельтеши, недобрый человек, не мельтеши. Я здесь. Просто в храме, дабы не смущать добрых людей, я снова растворяюсь в тебе. В храме каждый должен находиться со своей совестью. На чужую, тем более на такую, как я, нечего смотреть. Люди тайно несут свои грехи, свою совесть Богу. Когда отвечаешь за себя – отвечай, а за чужую совесть чужой и ответит. Ступай назад.
– Что это ты, отрок, беготней занимаешься? – услышал над собой голос Антоша, когда вновь оказался в храме. Сюда бегом, отсюда бегом. В храме не бегают.
– Вы это... поп? Ну, священник? – спросил Антоша.
– Точно, поп я, священник.
– Вас не Антонием зовут?
– Антонием. Так что тебя привело сюда бегом?
– Вы меня крестили. Я – Антон. У нас с вами один этот... небесный покровитель, хотя я не понимаю, что это такое.
– Что не понимаешь – вижу. А покровитель точно один. Вот он за моей спиной на тебя сейчас смотрит.
Священник чуть отступил и совсем близко, на сводчатой стене, Антоша увидал нарисованного в полный рост бородатого человека в длинной одежде с золотым кругом вокруг головы. Нет, не увидал, а взгляды их... Нет, они не встретились, не скрестились, они врезались друг в друга. Антоша привороженно застыл. Со стены на него смотрел живой взгляд, даже больше, чем живой – именно так определил Антоша (на большее языка не хватало) то, что глядело на него из нарисованных глаз на стене. А и как сказать о взгляде, на тебя направленном, на стене нарисованном, что он больше, чем живой? Что есть больше жизни? Нет, на языке человеческом слова, чтобы определить его, чтобы сказать о нем что-то. Может, правда, и есть, но Антоша ничего этого не знал. Но оно – вот оно! Било! Стреляло из глаз на стене в глаза Антоши. И отвести свои глаза невозможно. И будто что-то вынимают из нутра твоего эти взыскующие глаза, оно, вынимаемое этими глазами и ты наполняешься чем-то таким, чего никогда в жизни не испытывал...
Боднул туда-сюда Антоша головой, как недавно папа бодал, когда старуха Антошина предстала перед ним, и отворотил-таки свои глаза от взгляда нарисованных святых глаз на стене.
– Ты чего это бодаешься, отрок, яко козел? – услышал Антоша ласковый голос батюшки.
– Глаза у него страшные, – сказал Антоша.
– Страшные? Ишь ты!.. М-да... Однако, проняло?
Антоша снова поднял глаза на изображение и сам утяжелил свой взгляд. Его первое смущение прошло. "Чего это буду я теряться перед каким-то нарисованным?.." А и то – с чего это? Перед живыми-то взрослыми никогда не терялся Антоша. Уж на что серьезно смотрит милицейский участковый, ежишься, когда он вперяется, но ничего, и его перевзглядил позавчера Антоша. Как стоял насмерть, что не он сжег кнопки лифта, так и остался стоять, хотя почти с поличным его застукали.
– Однако, ты и фрукт уже, – сказал тогда участковый, причмокнув и почесав голову.
Много взрослых объегорил Антоша и ни перед кем не робел. Одному недавно бутылку крашеной воды за французский коньяк впарил, так и не поморщился. "А ну-ка?.. – Антоша подошел ближе – А глазки-то у этого покровителя почти как у того объегоренного простачка – добренькие... Чего это вдруг меня заразнюнило?.."
– Однако, как живой, – вслух сказал совсем успокоенный Антоша, – а взгляд как у лоха, – совсем тихо добавил он.
Но священник услышал. Все это время он внимательно изучающе вглядывался в Антошу. Вздохнул тяжко.
– Как у лоха, говоришь? А лох– это тот, кого надуть не просто легко, но и необходимо? Хорошо, что хоть покраснел, чуть-чуть, правда...
А между тем дело это было неслыханное и невиданное. Антоше, сколько он себя помнил, никогда не было стыдно, а сейчас он действительно чувствовал тепло краски у себя на щеках. И очень это ему не понравилось.
– Да, ты прав, – продолжал священник тихим и жестким голосом. Никакой доброты уже не чувствовалось, он явно волновался. – Они, святые наши, добры, просты и доверчивы. Но они, друг ты мой, отрок дорогой, не лохи! Обмануть-то их просто, да в этом смысла нет. Они тебе сами все отдадут, чего попросишь. И даже чего не попросишь. Потребуешь верхнюю одежду – они тебе и нижнюю рубашку отдадут. Но ведь страшно их обижать, подумать даже об этом страшно, – священник надвинул свою огромную бороду на лицо Антоши и даже слегка за волосы взял. – Вот ты посмотри, вот стоит он, наш с тобою небесный покровитель Антоний Римлянин. Видишь, он изображен стоящим на камне. Он же в Италии жил... и вот там обижали православных... да их всегда и везде пытаются обижать. И вот, однажды ночью, когда задумали наутро его убить, так вот, ночью, а ночевал он на куске скалы у моря, кусок оторван был от скалы страшной силой и перенесен за одну ночь к нам на Русь в Новгород, где он и жил потом до конца дней своих. А ну-ка, представь мощь этой силы, которая покровительствует нашему с тобой покровителю! И если Тот, Кто владеет такой силой, если Он дал нашему покровителю свою такую помощь, представляешь, что за человек наш покровитель Антоний Римлянин! А сила эта страшная благая и непобедимая, вот у Него, вот, гляди... да не туда, вот, над Царскими вратами.
И тут то ли от рук, за волосы его держащих, то ли от бороды, которая щекотала шею, снова не по себе стало Антоше. Тот, Кто смотрел не него, действительно обладал силой и на лоха вовсе не походил. И смотрел он точно Антоше в глаза, хотя был резко сбоку. "Умеют рисовать церковники", подумал Антоша, отводя глаза от лика и пытаясь освободить волосы Глаза отвел, а волосы освободить не удалось.
– Это Спас Вседержитель, Царь царей и Владыка всяческих. Твой Царь, твой Владыка!
– А-а -это тот, который Христос, что ли?
– Именно так.
– Ну, а чё ж Он, Вседержитель, обидчиков его, Антония Римского не "замочил" всех там, не разметал? А на камне утащил. Камень отрывать-переносить неужто проще?
– А Он их, обидчиков его, пожалел. Он ведь не только Владыка, всех и всяческих, но и Отец их и твой тоже. А ты ведь ох! многих обидел. У тебя младший брат есть?
– Есть.
– Ну, положим, отнял ты чего-нибудь у брата, побил его, угрожал ему...Разве бы отец твой стал бы "мочить" тебя?
Легкая дрожь пробежала по телу Антоши. Ведь все время Антоша только и занимался тем, что перечислил священник– отнимал, бил, угрожал.