Переносчик смерти
Шрифт:
Лихорадочная стрельба продолжается еще несколько минут. Песчаная буря не прекращается, а нарастает, свирепствует все с большей силой.
Я слышу, как трещат ворота. Через несколько мгновений раздается глухой удар, сопровождающийся испуганными криками. Я догадываюсь, что ворота сорвало ветром и унесло куда-то в сторону. По всей вероятности, несколько военных пострадали от этого.
Я едва различаю голос офицера, но вполне понимаю, что он даже и не пытается организовать спешную эвакуацию своих подчиненных. Наоборот, этот негодяй заставляет бойцов продолжать обстрел палаточного городка. Кто-то из них не подчиняется. Но находится и достаточное количество таких мерзавцев, которые продолжают стрельбу даже в условиях нулевой видимости.
— Не дайте им уйти! — доносится до меня вопль офицера, обезумевшего от всего происходящего.
Я не знаю, связался ли он с начальством еще раз или же продолжает воплощать в жизнь приказ, полученный до начала песчаной бури.
Проходит минут двадцать, а то и все полчаса с момента появления пыльного облака в районе оазиса. Я пытаюсь выудить из своей памяти какие-то сведения о песчаных бурях. Они бывают короткие, длящиеся порядка двадцати минут. Но случаются и долговременные. Такие могут длиться несколько дней, даже недель.
Судя по всему, нас накрыла буря именно второго вида. Я еще не знаю, хорошо это или плохо в смысле дальнейшего развития событий.
Где ползком, где перебежками я продвигаюсь к навесу, под которым стоит машина с передвижной лабораторией. Порой меня охватывают сомнения, туда ли я вообще двигаюсь.
Буря не стихает. Я по-прежнему прикрываю руками глаза, нос и рот. Это помогает мне лишь частично. Глаза все равно засыпаны песком. Он же хрустит и во рту. Удовольствие весьма сомнительное. Да еще с учетом шальных пуль, то и дело пролетающих где-то поблизости.
Но я все равно изо всех сил стараюсь добраться до цели, пытаюсь придерживаться верного направления, которое выбрал изначально. Мне столько раз за эти недели приходилось ходить от палаток до лаборатории, что ноги сами должны вести меня к нужному месту.
Я не берусь предсказывать, окажусь ли правым, но надежды не теряю. Лабораторию следует спасти. Она не должна оказаться в руках нелюдей, готовых уничтожать целые города в угоду чьим- то политическим или религиозным амбициям.
Сам не знаю, каким чудом, но я все-таки добираюсь до цели. Буря по-прежнему не утихает. Она уже успела натворить здесь дел. Навес не выдержал шквального ветра и рухнул. Брезент, укрывавший его, едва не унесло прочь. Он лежит на машине, зацепившись за капот одним из креплений. Наш шатер завален.
Сыплет песок. Сквозь пыльную пелену я пробираюсь к кабине, встаю рядом с ней и погружаюсь в раздумье. Я толком не знаю, что должен делать дальше.
Да, лабораторию нужно спасти. Но мне трудно решиться на бегство в одиночку. Нет, вовсе не потому, что я боюсь. За последние недели чувство страха настолько обесценилось, что его редкие проявления в себе я воспринимаю, мягко говоря, со скептицизмом.
Я не решаюсь бежать не из-за страха, а по той причине, что ничего не знаю о судьбе своих товарищей. Бросить их здесь и пуститься наутек я не могу. Это было бы предательством моих жизненных и профессиональных принципов.
Но как узнать, где сейчас Карский, Христов, Агизур, его мама? Живы ли они вообще? Кричать или подавать звуковой сигнал из кабины машины нельзя. Возвращаться в глубину лагеря и искать коллег в этой густой пыли явно не стоит. Здесь в два счета можно потеряться, разминуться, а то и нарваться на шальную пулю.
Я пытаюсь что-нибудь придумать, однако ничего подходящего в голову не приходит.
«Будь на моем месте Йордан, он наверняка что-нибудь сообразил бы», — укоряю я себя, успеваю почти полностью отчаяться, как вдруг различаю в шуме бури чьи-то голоса.
Кто-то приближается к машине. Я не знаю, кого мне следует ждать, машинально прячусь под брезент, прислушиваюсь к голосам. Несмотря на шум ветра и шорох сыплющегося песка, они становятся все более и более отчетливыми. Хотя разобрать слова я пока не могу. Да и узнать по этим голосам кого-либо из коллег тоже не получается.
Неужели сюда пробрался кто-то из автоматчиков? Но как? Навес, где стоит лаборатория, с внешней стороны рассмотреть трудно даже в условиях стопроцентной видимости. А уж в клубах этой пыли не видно ни зги, в какую сторону ни глянь.
Голоса приближаются. Я жалею, что не успел открыть кабину и достать из-под сиденья монтировку, готовлю себя к тому, что прыгну на первого солдата прямо так, с голыми руками, и попытаюсь завладеть его автоматом. Я замираю под брезентом, посматриваю наружу через небольшой зазор, жду, когда в пыльной кутерьме проявятся силуэты людей, приближающихся ко мне.
И вот наконец-то я вижу фигуру одного из них, затаиваю дыхание, готовясь к прыжку. Но в последний момент, буквально за секунду до атаки, я вполне отчетливо слышу голос Аркадия Федоровича. А вслед за ним что-то говорит и Йордан.
Я понимаю, что ошибся в своих предположениях, появляюсь перед коллегами и интересуюсь:
— Как вы в этом песчаном аду отыскали лабораторию?
— Да нас Агизур привел, — отвечает Карский. — Сначала мы заплутали. Чуть было не подались в противоположную сторону. Однако паренек нас вовремя сориентировал. Мальчишка ведь, как ни крути, сын пустыни. А это о многом говорит. Он на своем недолгом веку повидал немало таких вот жутких бурь. Я нисколько не сомневаюсь в том, что он знает, как нужно вести себя в подобных случаях.
— Кстати, а где он сам?
Коллеги переглядываются и с изумлением пожимают плечами.
— Буквально только что был здесь и уже исчез, — говорит Христов.
— Этот малый наверняка что-то задумал, — с усмешкой добавляет Карский.
— Я даже догадываюсь, что именно, — говорю я.
— Думаешь, он нас предал? — осторожно интересуется Йордан.
— Если бы Агизур нас предал, то каратели по прибытии к палаточному лагерю не стали бы вести переговоры с нами. Они сразу же направились бы сюда. Под навес. К лаборатории, — высказываю я свои соображения. — Скорее всего, парнишка отправился за своей матерью.