Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк
Шрифт:
Теперь о Пахульском.
Из ближайшего ознакомления с ним я вынес то убеждение, что это молодой человек, обладающий несомненными музыкальными способностями и большим рвением к делу. У него есть та совокупность условий музыкального сочинительства, которую можно' назвать пониманием, и то смирение, которое ручается нам за его способность к совершенствованию и к труду. Но я скажу Вам прямо, что особенно выдающегося, сильного дарований признать в нем покамест я не успел. Это не такая индивидуальность, про которую с первого шага можно с уверенностью сказать, что ему стоит только работать, не лениться, и результаты будут крупные. Правда, что слабая фортепианная техника, непривычка, неуверенность всегда мешают скромному начинающему музыканту выказать свое дарование во всей своей силе. С другой стороны, большие или меньшие результаты, достигнутые зрелым музыкантом-композитором, зависят не только от
У Н[иколая] Гр[игорьевича] в этом отношении очень рутинный взгляд, основанный на мысли высказанной Гете в одном из его стихотворений (“Wer nie sein Brot mit Tranen ass”), что для художника необходимо пройти школу лишений и нищеты. А Мейербер, а Мендельсон, а Глинка, Пушкин, Лермонтов? Не голод и холод делают художников-творцов, а внутреннее побуждение к творчеству.
Если я не ошибаюсь, характер в Пахульском есть, есть та общечеловеческая порядочность, о коей Вы упоминаете, есть музыкальный талант во всяком случае. В результате мы, во всяком случае, получим в нем отличного музыканта. Если Вы найдете возможным, то я попросил бы Вас, друг мой, взять ему на то время, что Вы проживете в Вене, учителя, который прошел бы с ним фугу и канон. Это для него необходимо. Я же, со своей стороны, дам ему письмо к Доору, который рекомендует ему учителя. Во-первых, эта будет полезно, a во-вторых, это даст ему возможность при возвращении в консерваторию выдержать экзамен того класса, в котором он бы был, если бы оставался в Москве Я укажу ему, что, по моему мнению, ему следует вообще делать.
Простите, друг мой, я Вас обманул, обещавшись Вам доставить клавираусцуг нескольких частей сюиты, но я не виноват в этом. У меня две последние готовы, но мне их отдельно не хочется посылать Вам. Нужно бы, по крайней мере, еще Andаntе, а его все нет и нет! Все это я пришлю Вам в Вену.
Благодарю Вас за билет. Непременно буду в театре. До свиданья, милый, добрый друг! Никогда не забуду нашего житья на милой Viale dei Colli. Будьте здоровы.
Ваш П. Чайковский.
Р. S. Адрес мой покамест: Paris, poste restante, но я попрошу Вас дождаться, пока я не напишу Вам определенного адреса.
265. Чайковский - Мекк
[Флоренция]
14/26 декабря 1878 г.
Villa Bonciani.
Не могу удержаться, чтоб не написать еще хотя несколько слов Вам, милый друг мой.
Мне очень понравилась труппа Веllоti Bon. Marchi действительно прекрасная актриса. Не менее ее понравилась мне та, которая играла ее дочь. Вообще женщины хороши в этой труппе, но мужчины, за исключением комика, исполнявшего роль Дуки, показались мне все очень плохими, а главное, непрезентабельными, что составляет громадный недостаток, когда играется пьеса, в которой, кроме графов, маркизов и герцогов, ничего нет. Уверяю Вас, что мой Гектор мог бы с большим правом взять на себя роль аристократа. Пьеса до крайности слаба. Очень жаль, что мы напали как раз на такую. Мне кажется, что здесь было мало простора для такой актрисы, как Marchi. В антракте между первым и вторым действием я наслаждался - знаете кем?
– Милочкой. Она так восхитительно, без умолку болтала с Вами! Должно быть, то, что она говорила Вам, было необыкновенно забавно и мило. Вы совершенно справедливо сказали про нее, что ее личико с его прелестным выражением напрашивается на поцелуи, и мысленно она получила их от меня целое множество. Я не знаю в мире ничего прелестнее, как личико милого ребенка. Только вчера я вполне хорошо рассмотрел эту маленькую особу и вполне оценил ее необычайную прелесть. При случае передайте ей, друг мой, что у нее есть большой поклонник и почитатель в моем лице.
Приехавши в Вену, Вы будете прежде всего устраиваться, потом приедут Ваши мальчики с Александром Филаретовичем, потом наступят праздники, и Вам часто придется выезжать, чтобы веселить приезжих. Все это, очевидно,
Тоскливая погода усугубляет мое грустное настроение, а грустно потому, что Вы уезжаете, потому, что кончается житье мое на милой вилле Bonciani, вблизи Вас, вдали от всякой суеты. Рукописи все нет, хотя обещанные объяснения Анатоля я получил. Они очень неудовлетворительны. Если и завтра она не придет, я, вероятно, останусь до субботы.
Книги возвращаю, но боюсь, что поздно и что Вам уложить их некуда. В таком случае я могу довезти их до России. Я не жду ответа. Попрошу Вас только, друг мой, решить вопрос с книгами, и если Вам их взять некуда, то Алексей принесет их назад. Будьте здоровы. Доброго пути желаю Вам, бесценный друг мой.
Ваш П. Чайковский.
266. Чайковский - Мекк
[Флоренция]
15/27 декабря 1878 г.
12 1/2 часов ночи.
Villa Bonciani.
Необыкновенно грустный день! Вы не можете себе представить, дорогой, чудный друг, до чего с Вашим отъездом здесь стало невыносимо грустно. Мне так горько было озаглавить это письмо виллой Bonciani и знать, что оно уже не пойдет в Вашу виллу, а в Вену. Viale dei Colli сделалась невыразимо пуста, скучна, потому что Вас нет. Признаюсь Вам, что я даже не ожидал, чтоб до такой степени с отъездом Вашим жизнь моя здесь утратила всякий смысл, уже не говоря о прелести, а между тем я не мог сегодня уехать, чтобы поскорее переменой места и движением сбросить с себя охватившую меня грусть. Посылка все-таки не пришла. Это немало тоже способствовало к ухудшению состояния моего духа. Что мне делать? Это начинает походить на какую-то насмешку. Я решился подождать до завтра утром, и если ее опять не будет, я уеду, оставивши свой адрес Гектору и почтальону.
Погода дурная: целый день, с краткими перерывами, шел дождь. Я только что возвратился из театра. Давали очень забавную пьесу “Вebe”, перевод с французского, но опять-таки я нашел весь мужской персонал очень слабым. Они все очень пересаливали комические положения. Удовольствия было мало, и мне было грустно сидеть в театре. где еще третьего дня я Вас видел. Возвращаясь назад и проезжая мимо виллы Оппенгейма, я с невыразимой грустью посмотрел на Ваше покинутое жилище. А утром сегодня как странно было не увидеть в двенадцатом часу сначала милую собаку, всегда являвшуюся предвестницей Вашего появления, потом детей, потом, наконец, Вас самих! Пока Вы здесь были, я привык смотреть на Viale dei Colli как на нераздельную принадлежность Вашу и мою. Теперь она сделалась чужой. Я не пойду на Вашу виллу. Во-первых, все переставлено и, следовательно, утратило свою притягательную силу, во-вторых, я боюсь оппенгеймского цербера, и его сопровождение по вилле парализовало бы всякое удовольствие.
От скуки я сегодня пытался заняться - как бы Вы думали чем?
– стихотворством и начал сочинять стихотворение, мысль которого уже давно сидела у меня в голове. Увы! кропать стихи для меня во сто раз труднее, чем написать самую сложную фугу! Тем не менее, я хочу непременно докончить эти стихи и пришлю их Вам. Не правда ли, дикая мысль убивать время стихокропательством? Да и вообще убивать врем я - такое непривычное и непривлекательное для меня занятие! Вы теперь в Триесте и спите. Покойной ночи Вам, дорогая моя. Я дождусь двенадцати часов утра, чтобы написать Вам, пришла ли наконец посылка. До свиданья.
П. Чайковский.
267. Чайковский - Мекк
[Флоренция]
16/28 декабря 1878 г.
Суббота.
Посылки нет! Я решаюсь уехать, в надежде, что если судьба будет ко мне благосклонна, то рукопись моя доедет, наконец, и до Парижа.
Я получил письмо от Юргенсона, в котором он сообщает мне музыкальные известия Москвы. В последнем концерте имел большой успех голландский виолончелист Гольман. 6 декабря должны были идти, в виде обычного ежегодного сюрприза, полтора действия моего “Онегин а”, но по болезни певицы, исполняющей роль Татьяны, представление отложено до сегодня, 16-го. Юргенсон слышал, что певица эта, сверх всякого ожидания, оказалась очень хороша и на репетициях приводила всех в изумление: никто не ожидал этого. Мужчины, и в особенности Ленский, плохи. Рубинштейн в разговоре с Юргенсоном отозвался об “Онегине” очень восторженно и сказал, что это лучшая моя вещь.