Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

Чайковский Петр Ильич

В Москве я присутствовал на первом концерте Муз[ыкального] общ[ества], который не особенно удался. Программа была мало интересная, серенькая, да и исполнение такое же. Наш капельмейстер Эрдмансдерфер был в этот вечер не в духе. Затем от утра до позднего вечера я был среди людей, уставая до безумия и вздыхая о моем деревенском привольном житье. Как я уже, вероятно, писал Вам не раз, меня одолевают разные юные композиторы, желающие советов и указаний. По большей части это бывают заблуждающиеся насчет размера своих способностей юноши. Но на сей раз я напал на молодого человека, одаренного крупным творческим талантом. Это сын известного в коммерческом мире Москвы бывшего соседа Вашего по дому, Катуара. Ему двадцать четыре года, и время еще не ушло. Я уговорил его приняться серьезно за учение, и он, кажется, едет в Берлин.

Навестил Колю и Анну, помещение которых мне очень нравится. Анна уже в Каменке. Видел у них Александра Филаретовича.

Слышал в Москве, в частном театре, оперу P[имского]-Корсакова “Снегурочка” в очень порядочном исполнении. Сегодня пойду в здешнюю оперу.

Застанет ли письмо это Вас в Belair? Во всяком случае, надеюсь, что оно дойдет до

Вас.

Будьте здоровы, дорогой друг мой!

Ваш П. Чайковский.

Banque de Commerce prive оказался действительно, как Вы и писали, Купеческим банком. Я получил деньги без малейшего затруднения. Благодарю Вас, дорогая!!!

303. Чайковский - Мекк

Каменка,

5 ноября 1885 г.

Милый, дорогой друг мой!

Вот уже несколько дней, что я здесь. Всех своих нашел здоровыми и веселыми. Чрезвычайно приятно было увидеть вполне почти оправившуюся от болезни старушку Александру Ивановну Давыдову, еще недавно внушавшую опасения за себя. Бог знает, придется ли еще раз увидеть эту превосходнейшую и глубоко мной уважаемую женщину. Ей идет уже восемьдесят пятый год, и хотя, как я сказал выше, она оправилась, но всё-таки силы ее с каждым годом слабеют, и едва ли она уже долго проживет.

В доме у Льва Вас[ильевича] большая перемена утешительного свойства. Племянница моя Таня, весь век свой лежавшая в постели и, кроме чтения романов, никогда больше ничего не делавшая, вдруг весьма деятельно и серьезно принялась за хозяйство. Встает рано, усердно хлопочет, весь день занята и старается всячески быть полезной. Не скрою, что для меня всё это имеет вид чего-то непрочного, ненормального и болезненно-лихорадочного, однако ж, нельзя не похвалить ее за доброе намерение выйти, наконец, из того состояния праздности и тоскливого ничегонеделания, в котором она прежде всегда пребывала. Анну я застал уже здесь. Совершенно так же, как и прежде, когда она была девушкой, она не расстается с книгами и читает буквально целый день. Впрочем, вчера приехал Коля, и теперь время ее разделено между им и чтением.

Все мои книги, портреты, вещи, все, что делало из моей комнатки в прежнее время мой единственный сhez-sоi, уже уложено и отправлено в Майданово. Грустно, смотря на опустелые стены и шкапы, думать о безвозвратно канувших в прошедшее годах, но я ни одного мгновения не раскаивался в своей решимости жить отдельно. Моя любовь к здешним родным, конечно, никогда не угаснет, но по многим причинам я уже могу быть здесь только гостем. Прежней полной гармонии нет; мое отношение к семье изменилось, хотя, повторяю, люблю их по-прежнему.

Завтра будем праздновать двадцатипятилетие. Предполагается молебен в доме, большой обед и бал. Дня через два после того я уеду в Москву, где проведу несколько дней, и потом в Майданово надолго.

Представьте, дорогой друг, что всё это время я должен был по нескольку часов дня жертвовать на сочинение “Пpавоведского марша” для юбилея. Сегодня утром кончил и отправил по назначению.

Надеюсь, дорогая моя, что Вы, слава богу, здоровы! Дай Вам бог всякого благополучия.

Ваш до гроба, беспредельно преданный

П. Чайковский.

304. Мекк - Чайковскому

Chateau Belair,

13/25 ноября 1885 г.

Дорогой мой, несравненный друг! Я давно не писала Вам, но это потому, что, во-первых, я знала, что Вы в Каменке, а во-вторых, мне так много приходится писать, что я совсем изнемогаю. Благодарю Вас от всей души, дорогой мой, что Вы не считаетесь со мною письмами; Ваше письмо из Каменки я также имела удовольствие получить. В предпоследнем Вашем письме, милый друг мой, Вы выразили по поводу моих нервов предположение, что у меня есть нечто, что действует на мои нервы, и Вы, по свойственной Вам чуткости и впечатлительности, совершенно угадали: у меня кроме массы разных неприятностей, которые бывают у всех, у кого много детей и много дел, есть два хронических душевных страдания, которые действительно терзают меня невыносимо и, конечно, действуют на нервы разрушительно. Оба они не истекают из моей личной жизни или чувств, но, что еще тяжелее, из жизни близких мне людей. Со всяким своим личным горем я сумела бы справиться, но тут я ничего не могу поделать и только волнуюсь и мучусь. Об одном из этих положений я не могу говорить, потому что это есть чужая тайна, о которой знаю только я одна, и я не считаю себя в праве выдавать ее. О другом же моем горе я буду говорить Вам, милый друг мой, потому что есть поговорка, что разделенное горе есть половина горя, а с кем же я и могу лучше разделить горе, как не с Вами, мой благородный друг. Это горе, это страдание у меня - есть несчастная доля моего бедного сына Володи. у которого столько врагов, что я в ужас прихожу от мысли о том времени, когда меня не станет на этом свете; кто защитит его, кто скажет за него хоть одно доброе слово? Вы, дорогой мой, с Вашим сердцем поймете, каково это страдание, когда мать страдает за своего ребенка, и такого доброго, с такою благородною душою, как этот. Он сам никого не трогает, ни про кого никогда слова дурного не скажет, не любит даже слышать, когда другие злословят. Я скажу буквально верно, математически точно, что нет на свете ни одного человека, которому бы он сделал зло. Простонародье, которое гораздо справедливее и честнее развитого сословия, говорит про него, что этот барин и мухи не обидит; а сколько есть людей, которым он делает абсолютное добро, и, между тем, его преследуют и клеветою, и интригами, и колкостями, и всяческою злобою так, что его, бедного, доводят иногда до слез тогда, когда эти преследования идут из лагеря близких людей. Он, например, для Коли сделал много добра, потому что устроил его положение в Правлении великолепным образом, так, как мы и не ожидали, и за это ему платят такою неблагодарностью, таким преследованием и злобою, что у меня сердце кровью обливается. И понятно, что один такой преследователь

из близких людей делает зла больше, чем сто человек посторонних. Анна вообще не взлюбила всё семейство Мекк, она постоянно ведет какое-то соперничество между фамилиею Мекк и Давыдовых, и это совершенно неуместно, потому что мы, Мекк, ни с кем ничем не считаемся, никому себя не навязываем, ни у кого ничего не отнимаем, и если имя Мекк очень известно, то это по воле обстоятельств, а не по нашему старанию, и совершенно излишне с ее стороны раздражаться и доказывать нам всем, что ее отец очень известен и почитаем до такой степени, что “ведь в Киевской губернии посидеть за одним столом с Давыдовым есть уже величайшая честь” (точные слова Анны). Всё это очень хорошо, и мы этого не оспариваем, а если и знаем что-нибудь другое, то молчим, и ненавидеть ей нас не за что. Но, конечно, ко всем этим мелким уколам я равнодушна, мне жаль только, что она себя так смешно держит; но ее озлобление против Володи и их образ действий против него меня глубоко возмущают и ужасно огорчают, потому что тут уже заставляют действовать Колю, а ведь он был такой благородный, такой добрый и так любил свое семейство, и теперь это всё разрушено. И вот это-то горе за моего бедного, доброго Володю, и это беспокойство за него не дает мне умереть спокойно. Я очень хорошо знаю, что бедный мой Володя - кутила и что он свою жизнь ведет очень неаккуратно, но ведь это, кроме его, никому зла не делает. Если Вам будут говорить, дорогой мой, что я нахожусь под влиянием Володи и что Володя меня обирает, то это всё есть самая возмутительная ложь, потому что под влиянием никогда и ничьим я в своей жизни не находилась и никогда не буду находиться, потому что это несвойственно моей натуре. Володя не обирает меня, потому что никогда и ничего не просит у меня, а когда я сама прихожу к нему на помощь в трудные минуты, то это потому, что я сама постоянно разузнаю стороною о его положении и знаю, когда ему уж очень трудно, и я помогаю ему тем, что я всё равно сама бы прожила. Он так добр и мягок, что его каждый человек может обобрать (что и делают постоянно), но уж он никого не оберет. Но, боже мой, об этом целые дни можно говорить, в особенности, у кого так наболело сердце, как у меня. Колю подзадоривают постоянно тем, что я его не люблю, что я люблю только Володю. Как это гадко, как неблагородно! А другие находят, что у меня Коля - любимчик; я же скажу, что я Колю ужасно люблю, он мне мил и дорог безгранично, мне жаль ужасно, что его оторвали от его родной семьи, мне больно, что его заставляют делать неблагородные поступки, пользуясь тем, что он любит свою жену безгранично и что у него слабый характер. Но как я ни безмерно люблю своих детей, любимчиков у меня все-таки нет, и если я порицаю одного из своих детей за другого, то это только по чувству справедливости, которое у меня развито до бесконечности. Но в то же время, когда у меня сердце обливается кровью за бедного Володю, я плачу горячо и о бедном Коле, которого так (изуродовали. А кажется, нетрудно было бы понять Анне такую простую, так сказать, практическую истину, что если она хочет, чтобы Коля уважал е е родных, то она должна уважать его родных. Она считает себя такою гениальною, а таких простых вещей не понимает.

Теперь, дорогой мой, я скажу самое главное. Прошу Вас усердно, горячо, именем нашей дружбы, ради бога, ни одного слова из моего письма не передавать Анне и вообще с нею и с Колею не говорить никогда и ничего про Володю, потому что это ее еще больше раздражает. Я уже имела несколько объяснений с нею в Москве летом и вынесла из них самое безотрадное впечатление; после них еще хуже стало, и потому повторяю мою горячую просьбу; ни из этого письма и ни из каких моих писем ни одного слова и ни о каком предмете не сообщать ни Анне, ни Коле ничего. А если Вы хотите, дорогой мой, сделать мне большое утешение относительно моего бедного Володи, то, при случае, между посторонними людьми, в обществе, вставьте доброе слово за моего бедного сына, который, кроме неблагодарности и злобы людской, ничего в жизни не получает. У него один друг на свете, - это я, и я очень мало могу защитить его, потому что не живу в свете. Ваша же защита может много для него сделать, и клянусь Вам, дорогой мой, что это будет вполне справедливо и добросовестно, и Вам очень легко проверить это. Спросите кого хотите, даже тех людей, которые клевещут на него, сделал ли он кому-нибудь зло? И я ручаюсь, что такого человека не найдется, а за то, что он кутит, не умеет считать денег и ведет свою собственную жизнь беспорядочно, его можно только жалеть, потому что и это произошло от излишней доброты и мягкости, и страдает он сам душою невыразимо.

Прошу Вас еще, дорогой мой, никакого разговора о Володе с Анною или Колею не поднимать и из моих писем им ни слова не сообщать.

Я совсем устала от такого длинного письма и, в особенности, от тех ощущений, которые я прохожу, писавши их. Будьте здоровы, мой бесценный друг. Всею душою горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

305. Чайковский - Мекк

Майданово,

19 ноября 1885 г.

Милый, дорогой друг!

Вчера я возвратился к себе домой после месячного отсутствия и более чем когда-либо сознал, до какой степени я нуждался в обладании маленького уголка и до чего приятно после странствования и в суете проводимых дней очутиться у себя. Несмотря на глухую зимнюю пору, на невеселый пейзаж, на холод (ибо домик мой оказывается довольно холодным), я вполне доволен и счастлив, что возвратился к себе.

В Москве я провел около недели. Присутствовал на трех концертах. Первый из них дан возвратившимся из-за границы для отбывания воинской повинности 3илоти. Он сделал большие успехи. Затем был концерт Музыкального общества и квартетное утро, в коих участвовал превосходный парижский скрипач Марсик. Все эти три концерта доставили мне тем большее удовольствие, что я давно не слышал хорошей музыки. Музыканту, пишущему так много, как я, очень нужно, полезно и отдохновительно послушать от времени до времени чужой музыки. Ничто так не вдохновляет меня, как слушание чужого превосходного произведения: хочется тотчас же попытаться написать что-нибудь, столь же хорошее.