Переписка
Шрифт:
— Теперь о твоих делах. Стихи, что ты прислал напечатаны. У меня лежит для тебя около 5 дол<ларов>, но я никак не могу переправить их в Феодосию. В Москву можно, а в Феодосию никаких путей нет.
Не знаю не опасно ли в простом денежном пакете по почте? И никто не знает. Татида на письмо мое не ответила.
Переписываешься ли с Л<илей> и В<ерой>? В<ер>ин адр<ес>: Нащокинский пер<еулок> д<ом> 6 кв<артира> 7.
Марусю [320] я, конечно,
Сейчас ночь.
Нежный и сердечный привет Вам обоим. Тебя целую.
Твой С.
<Конец февраля 1924 г.>
Дорогой мой Макс,
— Уже давно — верно с месяц, как отправил тебе письмо. М. б. оно пропало, я даже рад бы был, если бы оно пропало. Если ты его получил, то поймешь почему.
320
М. С. Волошину
— Сейчас не живу — жду. Жду, когда подгнившая ветка сама отвалится. Не могу быть мудрым садовником, подрезающим ветки заранее. Слабость ли это? Думаю — не одна слабость. Во всяком случае мне кажется, что самое для меня страшное уже позади. Теперь происшедшее — должно найти свою форму. И конечно найдет. Я с детства (и не даром) боялся (и чуял) внешней катастрофичности под знаком к<отор>ой родился и живу. Это чувство меня никогда не покидает. Потому, с детства же, всякая небольшая разлука переживалась мною, как маленькая смерть. Моя мать, за все время пока мы жили вместе, ни разу не была в театре, ибо знала, что до ее возвращения я не засну. Так остро мною ощущалось грядущее. И когда первая катастрофа разразилась — она не была неожиданностью. Это ожидание ударов не оставляет меня и теперь. Когда я ехал к М<арине> в Берлин, чувство радости было отравлено этим ожиданием. Даже на войне я не участвовал ни в одном победном наступлении. Но зато ни одна катастрофа не обошлась без меня. И сейчас вот эта боязнь катастрофы связывает мне руки. Поэтому не могу сам подрезать ветку, поэтому жду, когда упадет сама.
В последнем случае боюсь не за себя. М<арина> слепа совсем именно в той области, в к<отор>ой я м. б. даже преувеличенно зряч. Потому хочу, чтобы узел распутался в тишине, сам собою (это так и будет), а не разорвался под ударами урагана.
Но это ожидание очень мучительно. Каждый шаг нужно направлять не прямо, а вкось. А так хочется выпрямиться!
То что ты писал о вреде отгораживания и о спасительности любви ко всем и принимания всех через любовь — мне очень близко. И не так близко по строю мыслей моих, как по непосредственному подходу к людям. Особенно после войны. Весь характер моих отношений с людьми в последние годы — именно таков.
В последнее время мне почему-то чудится скорое возвращение в Россию. М. б. потому, что «раненый зверь заползает в свою берлогу» (по Ф. Степуну). А в России у меня только и есть одна берлога — это твой Коктебель. Спасибо нежное тебе и Марусе за ласку и приглашение.
Мне хотелось бы тебе написать о тысячи вещах и именно тебе, но боюсь, что не удастся. М. б. все же соберусь и сделаю это. Мысль, что ты жив, существуешь и что м. б. нам предстоит встреча меня бесконечно радует и согревает. Думал написать отдельно Марусе, а потом решил, что все написанное тебе относится в равной мере и к ней.
Целую
Горячо вас любящий
Сережа
Твои стихи напечатал. В Феод<осию> нет надежды переслать деньги, а потому пересылаю их Лиле. Ее адр<ес>: Мерзляковский пер<еулок> д<ом> 16 кв<артира> 29.
<14. 04. 1928 г.> [321]
Обнимаю и поздравляю родного Макса [322] — Сережа.
321
Написано на почтовой открытке с видом Мёдона
322
Возможно, cвязано с приемом в апреле 1928 г. Волошина во Всероссийский союз писателей
КИРИЕНКО-ВОЛОШИНОЙ Е. О
Новочеркасск 28 мая <19>18 г
Дорогая Пра, письма — Ваше и Макса — меня очень обрадовали — первое, что я получаю за все это время.
Не разделяю Вашего мрачного взгляда на будущее России. Сейчас намечается ее выздоровление и воссоединение и в ближайшем будущем (два — три года) она будет снова великодержавной и необъятной. Никто ее не сможет ни разделить, ни растоптать.
Говорю это, основываясь на фактах, о которых расскажу при свидании.
— Рвусь к Вам и, кажется, удастся вырваться недели на две. Только что перенес первый приступ возвратного тифа — жду повторения и по выздоровлении постараюсь выехать.
Я очень устал и даже не устал, а постарел: мечтаю о креслах, внуках и…. мемуарах.
Будьте здоровы — милая Пра — Целую Вас и Макса
Сережа
Спасибо Максу за стихи. Каковы они — не могу сказать, потому что принимаю теперь все восторженно. Необходимо об очень многом тебе — Максу — рассказать, но в письме — неудобно. Меня судьба опять бросила в самый центр будущего переворота. Но… я потерял вкус к ним — тем более, что последний переворот будет очень невкусным.
Пишите! Ваши письма для меня — большая радость.
ВОЛОШИНЫМ М. А. И Е. О
15 сент<ября> 1917, Москва
Дорогая Пра, спасибо Вам за ласковое приглашение. Рвусь в Коктебель всей душою и думаю, что в конце концов вырвусь. Все дело за «текущими событиями». К ужасу Марины я очень горячо переживаю все, что сейчас происходит — настолько горячо, что боюсь оставить столицу. Если бы не это — давно был бы у Вас.
Вернее всего первой приедут Марина с Алей. Они остановятся у Аси и м. б. пробудут в Феодосии всю зиму.
— Я занят весь день обучением солдат — вещь безнадежная и бесцельная. Об этом стоило бы написать поподробнее, но, увы, — боюсь «комиссии по обеспечению нового строя».
Вчера вечером было собрание «обормотника», на к<отор>ом присутствовала Маргарита Васильевна. — Много вспоминали Вас и Коктебель и… Боже, как захотелось из Москвы.