Переправа
Шрифт:
Ваня кивнул и подумал, что как бы ни был Малахов умен, может, через несколько дней он и научится узнавать ребят по голосам, но даже за два года он не узнает их по-настоящему. Так, как узнают друг друга только солдаты.
Ваня возвращался в казарму злой на весь мир, а дневального в автопарке убил бы, да нечем. Заладил: «Не положено» — и хоть шейк у него на голове отплясывай — ни пропустить к Федору в мастерские, ни Федора на вахту вызвать…
Ваня пытался улестить дневального рассказом о ПТУ, где они с Федором учились, об удивительном человеке — мастере Шалевиче, комиссаре, об Олимпиаде… Даже значок редкий подарил.
Дневальный взял значок — разомкнул на миг лицо, подобрел. Ваня уже внутренне торжествовал победу, но дневальный, полюбовавшись золотыми перчатками на красном фоне, сунул значок в карман: «Спасибо, керя» — и вновь замкнул свою белобрысую губастую физиономию на все предписанные внутренним уставом параграфы.
— Нельзя. Не положено без пропуска.
— Хоть записку-то передай, — взмолился Ваня.
Дневальный подумал немного. Насчет записок в уставе ничего не сказано, а подарок обязывал.
— Ладно, давай записку. Будет уезжать — передам.
И, размякнув от собственного великодушия, вырвал листок из тетради и протянул Ване вместе с огрызком химического карандаша.
Ваня быстренько набросал несколько строк о своей жизни, похвастал несуществующими успехами на трудном пути к генеральскому званию, посетовал на «сливочную тянучку» дневального, из-за которого им не пришлось свидеться, но, подумав, «сливочную тянучку» зачеркнул. Дневальный, скорее всего, прочтет записку, обидится и вполне может не передать ее. Тогда обидится Федор, который сидит сейчас в смотровой яме под машиной и ждет не дождется друга… Громы планетные! Ваня в сердцах хлопнул себя по лбу. В какой яме, дефективный?! Федор же просил зайти в автороту… Он взглянул на часы: до вечерней прогулки оставалось семь минут. Вот и повидался с другом, лопух…
Он посетовал на круговорот несуразностей и трусцой побежал в казарму, ежась от проникающего сквозь тонкое хабэ ветра. Ничего себе — конец сентября, а холодно, как в ноябре… Так и до снега недолго.
Казарма ярко светилась в темноте, напоминая громадный четырехпалубный лайнер. Вокруг него черными мрачными волнами шевелились густые кроны тополей. Из окон казармы слышалась тревожная музыка, грохот поезда, выстрелы. Во всех ротах солдаты смотрели очередную серию нескончаемого детектива.
Ваня перестал смотреть фильм после третьей серии, окончательно запутавшись в симпатиях и антипатиях. Режиссеры фильма, в поисках новых путей, поручили роль преступника обаятельному артисту, любимцу зрителей, специалисту по созданию образов положительных героев, а следователя играл артист, амплуа которого почти всегда были убийцы, грабители и прочая антиобщественная публика.
Путаница в сердцах и умах неискушенных зрителей началась с первых же кадров. Солдаты сочувствовали преступнику и переживали, когда следователь делал верный шаг на пути к торжеству справедливости.
Когда рота смотрела телевизор, Ваня обычно уединялся в пустой казарме и читал. Библиотека в полку была не просто хорошей — богатейшей. Ваня с наслаждением открывал тома, до него еще никем здесь не читанного Ключевского или Диккенса и словно возвращался ненадолго в свою комнату на улице Зелениной.
Этот час с небольшим после ужина был его ежедневным, личным, законным временем. Но сегодня… ни Федора, ни книги, сплошная непруха…
Возле вещевого склада Ваня невольно остановился. Из-за приоткрытой двери ему послышался высокий печальный женский голос:
Сотня ю-юны-ых бойцо-овИз Буденновских во-ойск…Несколько едва слышных аккордов гармони и мужской глубокий бас вплелся в песню, точно подтверждая:
На разведку-у в поля поскакала…«Ничего себе, — удивленно подумал Ваня, — а еще говорят, что Перегудов женоненавистник… Стоп, граждане, откуда в складе женщина? Как попала она в полк, в это сугубо мужское царство? Правда, в полку есть вольнонаемные дамы, но это жены офицеров и все на возрасте, а певица, судя по голосу, совсем юная дева…»
Ваня не удержался, подкрался к складу и заглянул в дверь. Возле стола с кипящим электрическим чайником, двумя эмалированными кружками и горкой пряников на газете сидели Сашка Микторчик и Перегудов.
Сашка, подперев по-бабьи пухлую щеку ладонью, нежно и горько выводил, точно упрашивал:
Ты, конек вороно-ой,Передай дорого-ой…А Перегудов, прижимаясь щекой к гармони, вторил ему басом, закрыв от печали глаза.
Ваня осторожно отступил, боясь потревожить песню. И только через несколько шагов, когда темная махина вещевого склада осталась позади, обнаружил, что все еще старается идти бесшумно. Он улыбнулся, затянул потуже ремень и зашагал свободно, отбивая такт рукой.
Злость на дневального прошла, даже бездарно утраченный любимый значок не вызывал сожаления, будто старая песня, которую так ладно пели два солдата — молодой и старый, внесла в его душу умиротворение. «Если успею, — подумал он, — напишу завтра же комиссару и Насте… Как-то они там поживают?»
Последние письма Насти стали суше, короткие строчки были неподвижными, как струны, приклеенные к грифу гитары. Не дышали. Ваня ломал голову, гадая: что произошло за это, в общем-то недолгое, время с его Аленушкой?
Первые недели службы Ваня, оглушенный новыми обязанностями, безмерным количеством обязательной информации, как-то сразу отошел от прежней жизни и привязанностей. Тугой распорядок дня не оставлял времени для тоски — после отбоя он засыпал, не успев сбросить сапоги. Только комиссар оставался с ним. Но общение с комиссаром особая статья. Это вне чувств — это потребность скорее ума, чем сердца.
Сейчас, когда служба вошла в неизменную колею и новые обязанности и распорядок дня перестали давить мысли, Ваня все чаще думал о Насте, вспоминая почему-то не все годы их дружбы, а последнюю встречу.