Перешагни бездну

Шевердин Михаил Иванович

И не столько боль в спине и ужасные лишения в яме-зиндаде угнетали Джалала, сколько разочарование. В медресе было при­нято называть бухарского эмира «львом пророка», «справедливым и великолепным защитником ислама от кяфиров, неверных собак и прочих язычников», «опорой и перекладиной ворот исламской законности». Но Джалал видел трупы повешенных своих едино­мышленников-вольнодумцев именно на перекладине ворот эмирского Арка. Дрожь сотрясала его тело, его знобило от ужасных воспоминаний и предчувствий печальной участи. Он проклинал эмира: «Навозный червь в меде не нуждается!» Под медом он под­разумевал высокие идеи.

Зиндан и палки излечили молодого философа от иллюзий. Вызволенный из зиндана и спасенный от мести улемов одним рус­ским, — он работал горным инженером на службе у эмира и при­влекал муллобачей — слушателей медресе — к переписке некото­рых манускриптов из дворцового архива, — бунтарь Джалал ока­зался в Самарканде, где и принялся искать применения своим зна­ниям, а знал он, если подходить с меркой арабско-мусульманской образованности, много, ибо никогда не ленился. По рекомендации того же инженера его взяли на службу в канцелярию самого са­маркандского военного губернатора. В среде благородной и куль­турной, как ему показалось, особенно после грязи и клещей тю­ремной ямы эмира, Джалал — человек восточного воспитания — нашел свое место. Относясь к обязанностям добросовестно и испол­нительно, он совершил головокружительную карьеру — стал чинов­ником-переводчиком при самаркандском губернаторе, Колониаль­ная администрация Туркестана нуждалась в таких людях.

Скоро Джалал — к тому времени у него выросла весьма пред­ставительная бородка — усвоил, что практика жизни не всегда умещается в рамках философии. Глазурь благородства, культур­ности царских чиновников быстро облупилась. Разочарование не заставило себя ждать. Начальники оказались своевольными само­дурами, сослуживцы — расчетливыми стяжателями, спесивыми упрямцами или пустозвонами. Вся разница состояла в том, что чиновники в Самарканде ходили в фуражках с кокардой, а в Бу­харе — в белых чалмах. «Вероломство наполнило мир, перелива­лось через край». Наступил день, когда голос справедливости прорвался наружу, и Джалал в кабинете самого губернатора произ­нес «слова правды из драгоценного камня». Губернатор ошелом­ленно воззрился на талантливого, многообещающего своего лю­бимца, ему не понравился фанатичный блеск его красивых карих глаз. Сильные мира сего далеко не всегда понимают толк в дра­гоценностях мысли. Лишь счастливый случай помог молодому правдолюбцу избежать тюрьмы. Наш юный философ уразумел, что в борьбе за правду он снова потерпел поражение. Но и тогда он оставался наивным восточным мечтателем и потому отправился в паломничество в Мекку. Бродячим дервишем он исходил Иран, Египет, Турцию, Аравию, пытаясь отыскать истину в путаных тем­ных недрах учения Мухаммеда. Он отстаивал свою философию справедливости с мечом в руке — воевал с самим Махди в Судане против англичан. Он держал в своей руке окровавленную, с остек­ленелыми глазами голову Гордона. Он сражался безумно и смело. «За трусом смерть охотится, а храбреца избегает».

Его назвали «великим газием», и он мог, если бы захотел, сде­латься королем целой арабской страны, освобожденной от гнета колонизаторов. В одном из кочевых племен его перепоясали «поя­сом власти», и «под его эгидой ягнята спокойно паслись вместе с волками на лугах счастья». Но он не терпел лицемерия и ханже­ства феодальных вождей, а его понимание справедливости проти­воречило их взглядам.

Он, «великий газий», герой, победитель, оказался лишним. Его соратники почувствовали себя после победы самостоятельными. «Сытая собака делается непослушной». Он обличал шейхов и князьков: «Насилие — вот чем вы губите народ». Он останавливал «руку мести» и требовал милосердия к пленникам, женщинам, де­тям. Он убивал собственной рукой насильников и палачей.

Мирза Джалал сейчас не понимал, как ему дали уйти от смерти. Простые кочевники не позволили побить его камнями. Шейхи объявили его безумцем и пророком и отстранили от дел войны и мира. Его предупредили: «Устранись! Беспокойство — яд! Горячность — стальной клинок». Проклиная тех, кто «сорвал с него одеяние его веры», оскорбленный, он нищим дервишем поки­нул неблагодарных, за которых, не жалея жизни, сражался многие годы. С ним поступили вопиюще несправедливо, с ним — борцом за справедливость.

И даже сейчас, вспоминая это, он мысленно схватился за го­лову. Он дико озирался. За кого он тогда боролся! За таких, как мулла Ибадулла, эмир, за то, чтобы они могли жить и благоду­шествовать. Как много надо прожить, испытать, чтобы понять это.

А ведь он не понял тогда. Ведь он снова, через десятилетие, вернулся в Бухару, из которой когда-то бежал. Слава «великого газия» опередила его. Старый эмир умер. В Бухаре правил Сеид Алимхан — эмир «новой формации», человек, прикоснувшийся к культуре, воспитанник Петербурга, почти либерал. Замышляя оторвать Бухару от Российской империи, он мнил себя халифом — главой российских мусульман от Казани до Памира.

«Великого газия», борца против империалистов поначалу при­няли в Арке с распростертыми объятиями, присвоили ему звание визиря и советника. Историю с зинданом уже забыли, и Сеид Алимхан величал Мирза Джалала не иначе, как «наш друг — премьер». Ему дали власть и богатство.

Бурная жизнь, лишения, плохо залеченные раны, перенесенные болезни мало отразились на Мирза Джалале. На эмирских при­емах и селямликах он держался прямо, как чинар, и поражал своим величием. В его бороде еще не проглядывали серебряные нити, лоб не пересекала ни одна морщина. Он был полон физиче­ских сил, но состарился, душой. Он скоро убедился, что и новый эмир плетется в темном тумане произвола, ведет страну в про­пасть. Сеид Алимхан слушал его советы, одобрял их, но предо­ставлял свободу действию разнузданным царедворцам — кушбеги и казикалану. Мирза Джалалу он оставил право... советовать.

Ничто не менялось в Бухарском государстве: коррупция и взя­точничество, налоговый гнет и феодальные жестокости, распущен­ность правящих кругов и дикая нищета. Бог призвал мангытскую династию царствовать и управлять. Сеид Алимхан правил, как и его предки, деспотически. Мирза Джалал решил, что противо­стоять жестокости и лжи ему не под силу. Он опустошил свой ум. Отсохли ростки жизненной энергии. Он сохранил веру в справед­ливость, но счел себя неспособным на своем высоком посту бо­роться за нее. На него нападала черная меланхолия. Приступы ее все учащались. Он не мог не сблизиться с некоей возникшей в Бу­харе организацией интеллигенции — обществом «Тербие-и-эфталь». Под невинным этим названием — «Воспитание детей» — на самом деле укрывалась тайная разветвленная сеть политических групп, ведших бескомпромиссную пропаганду против эмира и его кли­ки — кушбеги, беков, казиев, чиновников за широкие реформы и либеральные преобразования феодального строя эмирата. Мирза Джалала привлекли лозунги просветительства, чистоты нравов, борьбы с мракобесием. Одно время с горячностью он принимал самое непосредственное участие в тайных заседаниях, сам разра­ботал ритуал вступления в общество, напоминавший устав запад­ных массонских лож. Он был связан со многими младобухарцами, сотрудничал под разными псевдонимами в их газетах «Бухара-и-Шариф» и «Туран». Ему щекотала нервы опасность, ибо он по­стоянно рисковал головой, особенно когда надо было своей властью избавлять некоторых членов общества от казни или за­ключения. Его могли выдать в любой момент. Он знал, что рос­сийский политический агент в Бухаре через свое сыскное отделение напал на след общества и доносил эмиру об участии в нем его лю­бимого министра. Алимхан начал коситься на него. Однако Мирза Джалал был человеком действия. Он привык бороться за свободу с мечом в руках, и ему глубоко претила узость и ничтожество про­граммы джадидов, добивавшихся свобод для лавочника, торгаша, заботившихся о неприкосновенности их собственности и имущества, их приверженность к религии, провозглашавшей торговлю почетным занятием. Он с отвращением видел, что в Бухаре торгуют все и всем — дочерьми, должностями, скотом и что «революционе­ры» из младобухарцев борются с феодализмом лишь ради того, чтобы выйти победителями в конкуренции с капиталистами дру­гих национальностей, что конечная их цель не свобода для тру­дящихся, а голый чистоган. Мирза Джалал порвал с обществом, оставил свой пост советника и визиря, снял «золотой пояс власти», бросил дом, гарем, богатства и снова ушел в хадзи.

Он не совсем уверен и теперь, что поступил правильно. Да, если бы ему тогда сегодняшний жизненный опыт, он, возможно, пошел бы все-таки со своими товарищами из тайной организации против эмира, поднял бы на него руку. Но неизвестно, чем бы кончилась борьба. Кто бы в случае успеха сменил Алимхана? Такой же деспот и самодур? Или пришли бы к власти торгаши и маклеры?

И снова в памяти встали картины прошлого. Вот он снова ски­тается по Востоку, он снова в Мекке целует черный камень Каабы и незаметно вытирает брезгливо губы. Он держит на ладони горст­ку пыли с поля роковой битвы у Обдурмана, сидит в шатре с теми самыми шейхами, которые намеревались когда-то побить его кам­нями, но которые сами теперь «зарылись носом в песок», ибо гордость их растоптали колонизаторы. Вот он пешком идет через пустыню и горы, читая молитвы на могилах друзей. Затем он ищет истину в Индии, Китае, Тибете. Изучает в ламаистском монастыре тибетский и санскритский языки, чтобы читать книги Сакия Муни и Конфуция. Жадно пьет из источников учений Толстого и Ганди. Весть о революции в России застала его в ущельях Гималаев. Его потянуло на родину, Однако сумел он попасть в Туркестан лишь в двадцатом году.

Мирза Джалал слез с поезда на станции Каган, чтобы принять добровольцем участие в штурме стен Бухары. Он ненавидел дес­потов и тиранов и шел на старые глинобитные стены древнего города в чалме, халате, с винтовкой, подобранной у убитого, ярост­ный, с треплемой ветром бородой «великого газия», вызывая страх н недоумение эмирских приверженцев.

Тяжело раненный, он долго лечился в военном госпитале, после чего вернулся в родной Самарканд и поселился в отцовском вино­граднике в курганче на ургутской дороге. Он мог бы написать увлекательную книгу о своей жизни, «украсить ее редкостными перлами, воспоминаний». Нет сомнений, читатель, конечно, нашел бы в его сочинении много интересного и поучительного. Но едва садился за рукопись, калям выскальзывал из его пальцев.