Шрифт:
Часть I
«Другой же из учеников Его сказал Ему: Господи! позволь
мне прежде пойти и похоронить отца моего. Но Иисус сказал ему:
иди за Мною, и предоставь мертвым погребать своих мертвецов».
(Евангелие от Матфея: 8:21,22)
Глава 1
Поздняя осень, сумерки. Нудный, моросящий дождь. Влага и холод, пронизывающие до костей. Вода течет по лицу с облепивших голову волос, мокрая одежда прилипла к телу. Непонятно, утро или вечер, всё сливается в каком-то безнадежном и тоскливом мареве. Под ногами узкая проселочная дорога, с мокрым выщербленным асфальтом. Дорогу с двух сторон обступает голый и темный лес, один только взгляд на него вызывает тоску, похожую на зубную боль, и чувство полной обреченности. Я бегу по этой дороге из последних сил, ноги подкашиваются, я то и дело спотыкаюсь. Дыхание рвет грудь, и всё больше напоминает какие-то жалкие всхлипы. Я очень устал и мне не хватает воздуха. Надо бы остановиться, отдохнуть, перевести дыхание.
Но страх, нет – ужас гонит меня вперед, из последних сил заставляя переставлять ватные от усталости ноги. Где-то внутри я понимаю, что не смогу убежать и это понимание отнимает у меня последние силы. Я запинаюсь, падаю, но заставляю себя вновь подняться и переставлять ноги. Надо бежать! Но нельзя убежать от смерти.
Эта тварь играет со мной, она скользит меж кустами и деревьями вдоль дороги. Молча, бесшумно. Если не оглядываться, то и не услышишь. Я не знаю, кто это, но на человека не похоже совсем. Когда я в страхе поминутно кошу глазами назад, то вижу лишь смазанный силуэт, напоминающий большую обезьяну. Но это не обезьяна, скорее, какой-то монстр из фильмов ужасов. И тварь хочет меня убить, потому что в руке у нее топор. В огромной волосатой руке с длинными, изогнутыми когтями. С каждым шагом тварь всё ближе, но я не слышу ни шороха, ни дыхания. И от этого страшно еще больше. Если бы тварь пыхтела, рычала, выла, то, кажется, было бы легче. Но полная тишина сводит меня с ума. Только тихий шум дождя, мое хриплое дыхание и стук ботинок по старому асфальту. Мокрые волосы шевелятся на моей голове. Ужас. Он пронизывает меня, парализует волю, и я вновь падаю. Падаю и знаю, что она уже за спиной. Из последних сил стараюсь подняться, с криком заставляя цепенеющее тело двигаться, а когда это почти удается, в мою спину вонзается топор. Страшная боль взрывает мозг и я ору.
***
Июнь 2020 года.
Ору, и с этим криком просыпаюсь.
Господи, опять этот кошмар! Кошмар, повторяющийся каждую ночь. Как же он достал! Я лежу в темноте и не могу успокоиться. Меня по-прежнему колотит от страха. Это сон, всего лишь сон, это всего лишь проклятый долбаный сон! Но плохо мне по-настоящему. Тело в липком поту, внутри всё трясётся и ноет каждая косточка. И тошнота, выворачивающая внутренности.
Впрочем, это как раз нормально, в смысле – привычно. Кошмар здесь ни при чем. Это всего лишь говорит о том, что я еще жив. Что пока еще не сдох. А жаль. Больше двадцати лет непрерывного отравления собственного организма далеко не лучшими образцами винодельческого искусства могли бы уже, наконец, прикончить это никчемное тело. Каждое утро, просыпаясь, я испытываю сожаление, что и эта ночь не стала для меня последней. Что я не умер во сне, что эта тварь не зарубила меня, что сердце не остановилось, прекратив мое бессмысленное существование. И это, блин, значит, что надо опять вставать и куда-то тащиться в поисках очередного пойла, без которого я давно, очень давно не чувствую себя человеком. Впрочем, когда пьяный, я уже тоже не чувствую себя человеком, но тогда мне хотя бы всё равно. Спиртное стало лекарством, которое не приносит радости, но лишь временное облегчение, одновременно убивая. Что, впрочем, давно уже не пугает, ибо смерть стала желанным гостем.
Так, пора заканчивать с этой похмельной рефлексией. Или это уже шизофрения? Впрочем, плевать. Больше интересно другое: утро уже настало или нет? В этом чертовом подвале никогда не узнаешь, пока не выберешься наружу. Но даже это не главное. Самое главное заключается в другом: осталось ли что-то от вчерашнего? Ответ на этот вопрос намного важнее гамлетовских сопливых стенаний: «быть или не быть?». Однако память молчит, она вообще меня в последние лет десять здорово подводит. Моя бывшая, помню, удивлялась: как ты можешь не помнить, ты же, вроде, не такой еще и пьяный был? А я не помню и всё тут. Кажется, это называется «алкогольная амнезия». Или, как сказал тот доктор – «лоскутная память»1. Короче, тут помню – тут не помню. Как будто это что-то меняет. Всё равно каждый день одно и то же, как под копирку. И не помнить даже лучше, потому что вспоминать там вообще не о чем.
Рядом кто-то заворочался. На мгновение страх вновь пронзил мозг – тварь здесь? Но я этот страх подавил усилием воли. Если здесь и есть, какая тварь, то явно не из моего кошмара. Протянув руку, я попытался на ощупь определить, кто это. И не определил. Что, впрочем, не удивительно, в этом ворохе тряпья, которое служит мне постелью, определить что-то затруднительно. К тому же все мои чувства, включая осязание, идут в разнос, и полагаться на них с похмелья нет никакого смысла.
И тут из темноты раздался хриплый, пропитой голос:
– Отвали!
Лёля. Моя, как бы это сказать… ну, пусть – подружка. Я постоянно пытаюсь вспомнить, откуда она вообще взялась, но этого у меня никогда не выходит. Получается, что просто однажды я проснулся, а она рядом, как будто, так и надо. Как будто всегда здесь была. Это всего лишь одна из многих загадок, сопровождающих мои последние годы, ибо память моя изобилует черными дырами, как космос. Если, конечно, верить астрономам. Иногда мне кажется, что она – это не она. Что на самом деле она что-то другое. Смешно сказать – что-то неземное, небесное. Но чаще – бомжиха как бомжиха – грязная, пьяная, неопределенного возраста, хотя явно гораздо младше меня. Однако со своими глюками я давно сжился, даже не стараясь уже различать, где явь, где сон, а где глюк. Всё перепуталось в моем пропитом разуме, всё смешалось. Но так даже интереснее. Иногда я думаю, что нет никакой Лёли, что я ее просто придумал, чтобы было веселее. Как дети придумывают себе вымышленных друзей. За эту версию говорит, например, тот факт, что она никогда не ходит со мной шакалить. Я ухожу – она остается, говоря, что пойдет позже. Прихожу – она уже здесь. Так что, вполне возможно, что уже долгое время я живу с глюком. Но если ты не отличаешь настоящее от вымышленного, то какая разница? Тогда вымышленное становится для тебя настоящим. И какая, собственно, разница?
С тех пор и живем, в основном, вместе. Время от времени я делаю слабые показательные попытки отделаться от неё, сам не понимая, зачем. Вот, важно мне для чего-то иногда демонстрировать свою полную независимость – и всё тут. Но она как клещ – вцепилась, не отодрать. Впрочем, на самом деле я, конечно, вовсе не хочу, чтобы она уходила, всё же душа живая рядом. Не так страшно по ночам. С ней этот тёмный подвал не кажется могилой, в которой меня случайно закопали, сочтя мертвым. Да и польза от неё, какая-никакая, имеется: постирать там или пожрать приготовить. Она хоть и ругается, но делает. Она вообще странная какая-то, иногда я её даже боюсь. Бывает, смотрит, смотрит на меня долгим и каким-то изучающим взглядом, как на подопытного кролика. Порой от этого её взгляда мороз по коже. Особенно, с похмелья. А иногда взгляд другой, замечая который я вдруг чувствую себя ребенком рядом с мамой. Это, в основном, когда пьяный.
Впрочем, иногда у нас бывает и «любовь» – в кавычках, разумеется. Ибо назвать эти редкие случки любовью язык не поворачивается. Да я вообще-то всё реже испытываю потребность в этом деле. Возраст, конечно, хотя… 56 лет для мужика не старость. И не молодость – да, далеко не молодость. Но всё же еще и не старость. Читал, помню, как-то, что по новой классификации ВОЗ2, молодость сейчас с 18 до 44 лет, а с 44 до 60 – средний возраст3. Пожилым человек считается лишь после 60 и до 75, после чего наступает старость. Так что, 55 лет – это нормальный средний возраст. Еще целых четыре года до пожилого человека!
Но это у нормальных людей. У нас, алкашей, это практически предел жизни. А для большинства даже за пределом.
Лёля, хоть и моложе меня лет на двадцать, а то и на все тридцать, но выглядит не намного лучше. Женщины вообще быстро спиваются и теряют человеческий облик. Мужики всё же, в среднем, подольше держатся, по моим наблюдениям. Не знаю, почему так. Наверное, это как-то связано с их, бабским, устроением.
Нет, так-то Лёля безотказная. Только вот ей все равно. Говорит, что ничего не чувствует. Но к моим, всё более редким желаниям относится с пониманием, вроде как долг какой-то исполняет: типа, положено так, раз вместе спим. Хотя и ржет надо мной часто, когда у меня ничего спьяну не выходит. Циничная она очень в этом вопросе, вот что я скажу. Но я не в обиде, в конце концов, какая мне разница? Учитывая, что партнер я по этой части давно уже совсем никудышный. К тому же, меня не отпускает ощущение, что Лёля на самом деле играет роль. Как будто артистка вживается в образ бомжихи, копируя все её чувства и эмоции. А на самом деле, за пределами съемочной площадки, всё совсем не так. Меня вот только забыли посвятить в сценарий. Ладно, это всё лирика.
– Лёля! – хриплю я, и сам себя не понимаю. В глотке пересохло так, как будто туда песка насыпали – не сглотнуть, слюна отсутствует как явление. Я протянул руку, чтобы толкнуть соседку, но с первого раза не попал. Колотит уже так, будто в бетономешалку засунули. Собираюсь с силой и вновь тычу куда-то вбок, и на этот раз во что-то попадаю. Прозвучавший сонный мат показал, что на этот раз я попал куда надо. Лёля заворочалась, зашарилась, не переставая крыть меня матом, она в этом деле большая мастерица. Раньше, помню, читал, что боцманы на флоте умеют лихо матерные кульбиты заворачивать. Не знаю, не слышал, но, думаю, Лёля точно им не уступит.