ПЕРЕСТРОЙКА В ЦЕРКОВЬ

Кураев Андрей

Монастыри, отделенные стенами от мира — разве не проповедь миру? Сколько людей делало шаг от экскурсии к паломничеству при посещении русских монастырей? Ехали в «государственный музей-заповедник», а приезжали в Свято-Троице-Сергиеву Лавру и с удивлением обнаруживали, что христианином можно быть и сегодня.

Разве не проповедь Христа — колокольный звон? [954] .

Разве не проповедует Христа православный храм?

Разве не напоминает о Христе священник, идущий по городу в рясе?

954

"Пройдя проселками Средней России, начинаешь понимать, в чем ключ умиротворяющего русского пейзажа. Он — в церквах. Взбежавшие

на пригорки, взошедшие на холмы, царевнами и белыми и красными вышедшие к широким рекам, колокольнями стройными, точеными, резными поднявшиеся над соломенной и тесовой повседневностью — они издалека-издалека кивают друг другу. Они из сел разобщенных, друг другу невидимых, поднимаются к единому небу. И где бы ты в поле, в лесах ни брел, вдали от всякого жилья — никогда ты не один: поверх лесной стены, стогов наметанных и самой земной округлости всегда манит тебя маковка колоколенки то из Борок Ловецких, то из Любичей, то из Гавриловского… И всегда люди были корыстны, и часто недобры. Но раздавался звон вечерний, плыл над селом, над полем, над лесом. Напоминал он, что покинуть надо мелкие земные дела, отдать час и отдать мысли — вечности. Этот звон, сохранившийся нам теперь в одном только старом напеве, поднимал людей от того, чтоб опуститься на четыре ноги. В эти камни, в колоколенки эти, наши предки вложили все свое лучшее, все свое понимание жизни. Ковыряй, Витька, долбай, не жалей! Кино будет в шесть, танцы в восемь…"(СолженицынА. И. Крохотки // Избранная проза. Рассказы. Раковый корпус. M., 1990. С. 148).

Разве не проповедуют воскресение Христово старые православные кладбища?

В конце концов даже детские крестины и отпевания родителей-стариков, осуждаемые протестантской догматикой, не являются ли для многих первым соприкосновением с миром христиан и первой молитвой ко Христу?

У Владимира Зелинского есть свидетельство о проповеди Богослужением: «Чаще всего просветительскую функцию у нас выполняет только богослужение, сам распев, молитвенный строй или теплота, им излучаемая… В православную Церковь никто не зовет, туда приходят сами» [955] .

955

Зелинский В. Приходящие в Церковь. С. 27.

Словесная же проповедь может быть экспромтной, ситуативной — когда у попутчика в рясе спросили о его жизни и вере.

Наконец, есть молитва о неверующих — в том числе и молитвы людей, далеких от словесного миссионерства. По мудрому замечанию блаженного Августина, следует в общении с обращаемыми «больше говорить Богу о них, чем им о Боге».

Но все же миссионерство я предпочитаю понимать в узком смысле. Это сознательная активность, усилие, специально направленное к неродным тебе людям с тем, чтобы поделиться с ними своей верой. И это не разовый эпизод, а стержень жизни миссионера. Если это твое желание одобряется Церковью и она посылает тебя на проповедь — ты миссионер.

Соответственно, при разговоре о миссионерстве я предпочитаю держать в уме не «миссию присутствия» или «миссию милосердия», не низовую приходскую «миссионерскую приветливость» и не эпизодический разговор с попутчиком, не вразумляющее чудо Божие и не молитву о таком чуде. Миссию я понимаю прежде всего как труд миссионера. Это очень тавтологично, но зато логично. То, что делает миссионер, и есть миссия. Сначала надо понять этот аспект миссии, а потом уж говорить об иных. Иначе мы опять зальем свои глаза и уши толстым слоем сладкой патоки — мол, нам и говорить-то не надо, чтобы быть апостолами: колокольни и иконы это делают вместо нас… Миссионер использует любой повод для разговора о своей вере, ищет эти поводы и создает их.

— А чем «миссионер» отличается от «пастыря»?

— Миссионер может быть и священником, и пастырем, и пассажиром автобуса, и покупателем, и мужем, и сыном, и гражданином, и паломником. То есть один и тот же человек в разных ситуациях может быть разным. Но личностная идентичность не означает тождество этих аспектов или служений.

Пастырь обращается к тем, кто уже ему доверяет.

Миссионер — к тем, кто сомневается и в нем самом, и в его словах, и в его вере. Цель миссии — вызвать доверие к Евангелию и Церкви, обратить ум от сомнений в истине христианства к позитивному вопрошанию — чтобы человек научился вопрошать у самого Христа и у Его Церкви: «Что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?». Ответ на такой вопрос и реализация этого ответа — уже задача собственно внутрицерковной жизни (научение и освящение).

Не надо всю жизнь Церкви сводить к миссии — иначе задача собственно миссионерства так и не будет четко обозначена, а значит, и решена.

Граница, где кончается миссия и начинается церковное пастырство, понятна: это граница смены интонаций. Миссионер оправдывает свою веру, объясняет, доказывает. Пастырь — наставляет. Миссионер критикует мировоззрения, пастырь — самого человека, ставшего его духовным сыном.

Миссионер очеловечивает, церковное пастырство — обоживает. Очеловечивает в смысле освобождает от слишком низких навесных потолков и идолов. И это скорее собственно человеческая работа миссионера. А вот пастырь вводит людей в мир церковных таинств. Тут уже действует Дух и конечным плодом этих действий и должно стать превосхождение только человеческого уровня бытия и «причастие Божескому естеству».

Сейчас появилась мода у церковных писателей говорить, что цель миссии — в обоживании космоса, в передаче людям Троической Божественной Жизни, что миссия — это вся жизнь Церкви… Но слишком широкое понимание приводит к дезориентации. Если вся жизнь Церкви — миссия, то собственно миссионерское служение оказывается незаметным. Ведь получается, что и епархиальный канцелярист — миссионер, и семинарский преподаватель. Исповедь священников у епархиального духовника, заседания Синода и Литургия верных — все окажется миссионерскими деяниями. В этом случае миссия теряет свою специфику, растворяется в повседневности церковной жизни.

Да и сам миссионер вряд ли станет говорить о своем труде в столь превыспренних словах — «я иду путем обоживания себя и моих слушателей, чтобы как и я, они стали участниками внутри-Троичной Божественной жизни!».

Не лучше ли по-простому сказать, что миссия — это слово, обращаемое Церковью к тем, кто не слышал, не принял или не понял ее Символа веры? «Не слышал» — это миссия к неверам и язычникам. «Не принял» — к неверам и еретикам. «Не понял» — миссия к своим, уже крещеным, но не оглашеным.

Если же говорить более традиционным церковным языком, то миссия — это керигма, а пастырство призвано даровать полноту жизни во Христе, явленной в Церкви.

«Иное догмат и иное проповедь. Догмат умалчивает, а проповедь обнародывает» — писал святитель Василий Великий [956] . Керигма — это область публичности, та сфера духовной жизни Церкви, о которой можно говорить «внешним». «Догмат» — это внутреннее правило веры, некое правило Богообщения.

Керигма может меняться. Людям, пленившим свой ум идеей несвободного рока и кармы, керигма должна возвещать о свободе человека и его ответственности. Людям, уставшим от бега в беличьем колесе карьеры, керигма скажет о многомерности человека. Людям, запаянным в своем одиночестве, керигма скажет о Том Собеседнике, Который всегда близок, и о «таинстве ближнего». Когда все кругом кричит о слиянии, терпимости и толерантности, из этого потока христианство выделит именно нескрываемая «исключительность» и антиэкуменичность нашей веры…

956

Святитель Василий Великий. Творения. СПб., 1911. Т. 1. С. 632.

В общем, священники — в алтаре. Миссионер — на улице.

— Есть ли шансы логическими, историческими, риторическими аргументами доказать, что православие — единственная истинная вера, или же православие «не доказуемо, а показуемо»?

— Аргументы в богословии — инструмент не столько строительный, сколько «отбойный». Они не столько доказывают истинность православия, сколько разрушают карикатурные представления о нем. Можно рационально разобрать завалы антицерковных суеверий, и тем самым расчистить дорогу для интуитивного озарения верой.