Перевал в середине пути. Как преодолеть кризис среднего возраста и найти новый смысл жизни
Шрифт:
82
«Frau Bauman, Frau Schmidt and Fraw Schwartze», in the Collected Poems of Theodore Roethke, p. 144.
Эти три женщины, которые застыли во времени, словно мухи в янтаре, по-прежнему подпитывают внутреннего ребенка. Теперь стало понятно, что их работа и их забота о ребенке нужна была для создания теменоса, священного закутка в психике, пока поэт переживал трудные времена и боролся с чувством депрессии и утраты. Они больше чем просто работницы, они – няни, которые ухаживают за всем, что развивается, – будь то растение или ребенок. Поэт снова переживает удивление от таких простых вещей, как колыхание юбок, обворожительные движения, цветастые платки, поцарапанные запястья, запах нюхательного табака, – всех этих метонимий, которые обращены в прошлое. Из своего трудного настоящего, из холода и одиночества, он вновь погружается в то время, когда он ощущал заботу и душевную теплоту. Воспоминания поддерживают и даже подпитывают его изголодавшуюся душу. И мы сами, когда сталкиваемся в среднем возрасте с масштабностью жизни и одиночеством странствия, тоже можем хотя бы отчасти скрасить свое существование, обратившись к тому времени, когда жизнь действительно обеспечивала спокойствие и поддержку.
Ричард Хьюго потратил немало труда, чтобы найти такие омолаживающие воспоминания:
Ты помнишь, ее звали Йенсен. Она казалась старой,и всегда внутренне одинокой, с серым лицом, прилеп —ленным к окну,а почта никогда не приходила. За два кварталаотсюда, в Грубскисе,было безумие. На Пасху Джорж играл на старомтромбоне,когда они повесили флаг. Дикие розынапоминают тебе, что дороги остались невымощенны —ми, а колдобины и выбоины —в порядке вещей. Бедность была реальна: только бу —мажник и дух;и каждый день тянется медленно, как в церкви.Ты помнишьгруппу обшарпанных прихожан, стоящих в углу,плачущих о своей вере,обращаясь к звездам и неистовому Холи Роллерсу,каждый год арендовавших амбар, чтобы петь там своистрастные песни,и тот амбар сгорел, как только ты вернулся с войны.Зная, что люди, с которыми ты был тогда, – мертвы,ты стараешься поверить, что эти дороги починяти вымостят;что соседи, которые появились, пока тебя не было,симпатичные люди,а их собаки накормлены. Тебе все еще нужнопомнить о дорожных выбоинах и папоротнике.Ухоженные газоны напоминают тебе о поезде,на котором твоя жена однажды уехала навсегда, в ка —кой-то далекий пустой городишкосо странным названием, которое не вспомнить.Время 6:23.День: 9 октября. Год стерся в памяти.Ты злишься на соседей за свою неудачу.Потихоньку-помаленьку этот Грубскис испортил тебятак, что уже не поправишь. Однако ты знаешь, чтодолжен снова играть,и снова бледная госпожа Йенсен будет торчать в окне,слушаяотвратительную музыку, разносящуюся над проезжа —ющими машинами.Ты очень их любил, и они остаются, в своейбезысходности,без денег и без желания. Ты любил их, и скукой,которая была их болезнью, ты расплачиваешься залишний кусок пищи,оказавшись в каком-то неизвестном маленькомгородишке,и хочешь подружиться со страстными любовницами,чтобы почувствоватьсебя желанным в том тайном клубе, членами которогоони все являются [83] .83
«What Thou Lovest Well, Remains American», in Making Certain It Goes On: The Collected Poems of Richard Hugo, p. 48.
Свое детство Хьюго провел прямо на улицах, где пустота в карманах сочеталась с пустотой духовной. Для ребенка время ползет медленно, но потом начинает лететь так стремительно, что становится очень трудно заметить все происходящие изменения. Наступает прогресс. На улицах положили асфальт, газоны ухожены, домашние животные накормлены. Но своей жизнью мы называем другие образы, всплывающие и снова исчезающие в этом странном повествовании. Люди, среди них есть родственники, добрые и не очень, приходят и уходят, и только неразрывное течение времени помогает понять смысл всего происходящего. Каким-то образом чувства поэта, место, где прошло детство, соседи – все это определяет ход вещей.
Если поэт считает свою жизнь несчастной, то отпечаток этого состояния несет на себе и место его рождения, начало его жизненного пути, омрачая его светлые детские мечты. Однако Хьюго, (да и Ретке тоже), когда наступают тяжелые дни, все же возвращается к месту,
И Хьюго, и Ретке становятся членами «тайного клуба», о котором говорится в последних строках приведенного выше стихотворения. Это сообщество людей, ресурсы которых находятся на исходе и которые вынуждены перегруппироваться, чтобы получить тем самым опору для собственных мифов. Джеймс Хиллман писал, что все биографические истории по большей степени вымышлены [84] . Реальные факты нашей жизни значат намного меньше, чем то, как мы их запоминаем, как интериоризируем, как они влияют на нас и как мы с ними работаем.
84
Healing Fiction.
Каждую ночь бессознательное перебирает остатки дневных впечатлений, запуская тем самым процесс мифотворчества. Память пытается удержать, зафиксировать нас на детских переживаниях, или же обманывает нас при первом возможном случае. Возвращение к событиям детства, реальное или воображаемое, помогает человеку по-взрослому отнестись к этой мнимой реальности. Посетите свою школу, классную комнату с партами для малышей, прогуляйтесь по забытым коридорам, по спортивной площадке, казавшейся когда-то огромной, – все уменьшилось в размере. Итак, взрослый может ассимилировать детские травмы, если он возьмет за руку своего внутреннего ребенка и с позиции зрелости, знающей свои сильные и слабые стороны, заново запустит процесс проработки чрезвычайно болезненных или, наоборот, очень приятных воспоминаний.
Единственное, что каждый должен иметь при себе на подступах к Перевалу, – это ясное понимание, что он совершенно не знает, кто он такой, что вокруг нет никого, кто мог бы его спасти, ни папы, ни мамы, и что все его спутники по жизни будут делать все возможное для собственного выживания. Осознав, что он оказался в критической точке, человек может проработать все виражи и зигзаги своей жизни, чтобы найти нити, связывающие его прошлое с настоящим.
Дайана Уэйкоски хочет понять, кто она такая, рассматривая фотографические отпечатки своего прошлого:
Моя сестра в хорошо сшитой шелковой блузепротягивает мнефотографию отцав морской униформе и белой фуражке.Я говорю: «Ведь эта фотография всегда стояла уМамы на туалетном столике».Сестра делает бесстрастную мину, исподтишка глядяна мать,печальную, неряшливо одетую, грузную женщину,обвисшую,как матрац Армии Спасения, но без разрывов и дыр,и говорит: «Нет».Я снова смотрюи вижу у отца на пальце обручальное кольцо,которого он никогда не носил,когда жил с матерью. И на снимке подпись:«Моей дорогой жене,с любовью,Морской волк».И тогда я понимаю, что фото, должно быть,принадлежит его второй жене,к которой он ушел, бросив мою мать.Мать говорит, и ее лицо спокойно, как безлюднаячастьштата Северная Дакота:«Можно, я тоже взгляну?» —и смотрит на фото.Я смотрю на свою нарядную сеструи на себя, одетую в синие джинсы. Неужелимы хотели обидеть мать,разглядывая эти фотографии в один из тех редкихдней, в которые мне удается навестить семью? Приэтом ее лицо выражает любопытство; это не ее обыч —ная ехидная горечь,а нечто настолько глубокое, что не находит своего вы —ражения.Я повернулась, сказав, что мне нужно идти, посколькудоговорилась пообедать с друзьями.Но по пути от Пасадены до Уиттьерая думала о выражении материнского лица; о том, что яее никогда не любила; о том,что отец ее тоже не любил. А также о том, что яунаследовалаее громоздкое неуклюжее телои каменное лицо с челюстями бульдога.Я веду машину, размышляя об этом лице.Калифорнийская Медея Джефферса вдохновила менянаписать стихи.Я убила своих детей,но как только я меняю полосу на шоссе, обязательноглядяв боковое зеркало, и вижу образ:это не призрак, а тот, кто всегда со мной, как фото вбумажнике возлюбленного.Как я ненавижу свою судьбу [85] .85
«The Photos», in Emerald Ice: Selected Poems 1962–87, p. 295–296.
Фотографии, в отличие от облегчающего бальзама забвения, будоражат бессознательное, выхватывая и вытаскивая из него воспоминания. Старая фотография сталкивает друг с другом трех женщин – мать, сестру и поэтессу. За глянцевой поверхностью смутно ощущаются старые травмы и старые конфликты. Поэтесса скользит во временной размерности, как ребенок, ступивший на гладь замерзшего пруда, не зная, где лед выдержит, а где – предаст, но упорно стремится перейти на другую сторону. В другом стихотворении Уэйкоски рассказывает, что считала Джорджа Вашингтона своим приемным отцом, так как ее родной отец был «тридцатилетним главным морским старшиной, / никогда не жившим дома» [86] . Она почувствовала родство с мужчиной, который в прошлом жил в штате Вернон, а также присутствовал на долларовой купюре и в ее детской памяти, ибо «отец сделал меня той, кем я стала, / одинокой женщиной / без целей, / такой же одинокой, как в детстве / без отца» [87] .
86
«The Father of My Country», ibid., p. 44.
87
Ibid, p. 48.