Перевёрнутый мир
Шрифт:
Д.А.Д. рассердился на меня: “Нельзя щекотать нервы читателя. Бог весть, что он подумает о тюрьме, зоне”. Будто речь идет о какой-нибудь образцово-показательной средней школе. Тоже ведь честь мундира! Вот уж порадуются начальники — вступился! И кто! Ах, не об этом бы думать дорогому Д.А.Д.!
Меня Д.А.Д. запросто кличет “Левой” (хотя я в полтора раза старше его) — то ли панибратски (свой брат, зэк, чего там чикаться), то ли выражая пренебрежение (“какой он зэк”). Ну, даже в лагере ко мне обращались только по отчеству (все-таки угловой, да и в возрасте). И все же я, конечно, не могу претендовать на уважение Д.А.Д.: по сравнению с его сроком мой — всего ничего. Но читал ли Д.А.Д. Шаламова? В тюрьмах и лагерях Северного Урала и Колымы Варлам Шаламов провел 20
Так получилось, что лишь после выхода моей статьи в свет я прочел шаламовские “Очерки преступного мира” (“Дон”, 1989, № 1). Картина, которая в них обрисована, гораздо ближе к той, что я видел, чем к той, которую видит в своих воспоминаниях Д.А.Д. Очень отличаются от нынешних те невыносимые условия, в которых провел свою жизнь Варлам Шаламов, но, видимо, мне было дано смотреть на современный перевернутый мир его глазами. А Д.А.Д. — другими. Почему же его взгляд был и остается таким нечувствительным к мерзостям той жизни, к человеческой боли?
У Шаламова находим такой ответ: “Яд блатного мира невероятно страшен. Отравленность этим ядом — растление всего человеческого в человеке. Этим зловонным дыханием дышат все, кто соприкасается с этим миром. «Жульническую кровь» имеют все «завязавшие», т. е. покончившие с блатным миром, переставшие воровать, вернувшиеся к честному труду. Сотни тысяч людей, побывавших в заключении, растлены воровской «идеологией» и перестали быть людьми. Нечто блатное навсегда поселилось в их душе — воры, их мораль навсегда оставили в душе любого неизгладимый след”. В этих словах суровый и безнадежный приговор таким, как Д.А.Д. — “завязавшим”, т. е. не худшим среди уголовников! Не хотелось бы в эту истину верить. И мне кажется, в ее осознании — путь к ее преодолению.
Дорогой Д.А.Д.! Меньше всего я хотел бы Вас лично оскорбить или унизить (заметьте, я не говорю: обидеть. Помню, что в зоне даже отдаленное сравнение с “обиженными” считается оскорбительным — немедленно нарвешься на непечатную реплику: “Обиженных…” — ну, Вы ее знаете). Еще в лагерях Вы сумели преодолеть собственное прошлое и подняться над общим уровнем — удержались от татуировки, выучили английский язык, списались с порядочной женщиной и — уже на воле — обзавелись семьей и постоянной работой. Многие могли бы Вам позавидовать. Но не стану Вам льстить: Вы еще не во всем сравнялись с нормальными гражданами, будем откровенны. Я уж не говорю о том, что, выучив английский, Вы не очень грамотно пишете по-русски (последнее, к сожалению, и на воле удел многих). Речь Ваша обильно уснащена блатными словечками и выражениями (“фуфло”, “гонит пургу”, “тянул срок” и проч.), а речь обычно отражает мышление. “Слова эти, — пишет о блатном жаргоне Шаламов, — отрава, яд, влезающий в душу человека, и именно с овладения блатным диалектом и начинается сближение фраера с блатным миром”. Вы и сами сознаетесь в своей неустойчивости — не уверены, что не удержитесь от возврата к уголовщине. “Соблазна много”.
Для нормального человека (и для Вас, когда окончательно станете таким) соблазна ограбить, украсть, — убить нет. Или есть что-то, что неизмеримо сильнее соблазна: совесть. И сочувствие к другим людям — к тем, кого предстоит ограбить, обокрасть, убить. Не страх, нет. Не “зона” больше всего страшит честного человека и не “вышка” (хотя, конечно, и они ужасают), а высший суд — собственной совести.
Все наше общество сейчас потрясено опубликованными цифрами быстрого роста преступности. Кое-что в этих публикациях искажено с целью запугать общество, чтобы оно согласилось на чрезвычайные меры, во всяком случае — дать органам охраны порядка больше прав и ассигнований. Милиция у нас действительно бедна и малочисленна, права ей нужно предоставлять, но с разбором. А преступность стала заметней во многом благодаря гласности. Общий же рост преступности велик лишь по сравнению с последними двумя-тремя годами перестройки, когда было меньше пьянства. Десять лет назад преступность была не меньше нынешней. Но ее структура была другой. Есть основания испугаться роста жестокости нынешней криминальной среды — с накатом агрессии против личности, с разбуханием доли тяжких преступлений. Устрашает кристаллизация организованной преступности, взлет уголовного профессионализма, увеличение процентов рецидива. Как со всем этим бороться? Как обществу устоять? Раздаются крики: карать суровее, сажать больше, расширить лагеря!
Но как ни сажай, какие долгие сроки ни давай, надо же когда-то и выпускать отсидевших. И они в конце концов выходят — поседевшие и поджарые, навеки опорошенные серой лагерной пылью, овеянные горькой воровской романтикой. Готовые герои для не всегда разборчивой литературы и для всегда неразборчивой молодежи, такой восприимчивой и шаткой. Каждый год до недавнего времени из лагерных шлюзов выливался на волю без малого миллион отбывших срок. И несли они на волю свой лагерный опыт, заражая тех, кто там еще не был. “Не был, так будет, а был — не забудет”.
Вот что об этом думает Шаламов: “Лагерь — отрицательная школа жизни целиком и полностью. Ничего полезного, нужного никто оттуда не вынесет… Каждая минута лагерной жизни — отравленная минута. Там много такого, чего человек не должен знать, не должен видеть, а если видел — лучше ему умереть. Заключенный приучается там ненавидеть труд — ничему другому и не может он там научиться. Он обучается там лести, лганью, мелким и большим подлостям, становится эгоистом… Оказывается, можно делать подлости и все же жить… Оказывается, человек, совершивший подлость, не умирает. Он приучается к лодырничеству, к обману, к злобе на всех и вся. Он винит весь мир, оплакивая свою судьбу. Он чересчур высоко ценит свои страдания, забывая, что у каждого человека есть свое горе. К чужому горю он разучился относиться сочувственно — он просто его не понимает, не хочет понимать… Он раздавлен морально. Его представления о нравственности изменились, и он сам не замечает этого”.
Шаламов был непримирим в своей ненависти к воровскому миру и жестоко последователен. Долгая жизнь, полная страданий, дала ему на это право. Есть ли оно у нас? Он призывал не доверять любым клятвам “блатных”, отрицал возможность “перековки”. “Блатной мир должен быть уничтожен”, — твердил он. Надо ли эти его слова понимать в прямом смысле, буквально: уничтожен физически? То есть расстрелять всех до одного? Но такое уже было в сталинские годы, была уже кампания отстрела всех “авторитетов” в “зонах” и успеха не принесла — “блатной” мир тотчас восстановился, ибо не были ликвидированы условия для его регенерации. Головы гидры отросли очень быстро.
Я ищу другой подход. На мой взгляд, надо прежде всего ликвидировать лагеря — эти конденсаты ворья, эти устроенные с государственным размахом гигантские “шалманы”, где воровской мир проходит закалку и профессиональное совершенствование. Разбить те коллективы, где сохраняются и передаются нормы, “законы” блатной жизни и “блатная мораль”. Нужно изолировать воров не только от общества, но и друг от друга. И, конечно, от оступившихся юнцов.
Укравший — еще не вор. Убивший — еще не убийца. Вором и убийцей их сделает “блатная мораль”. Она, освобождая от совести, толкает на такие преступления и оправдывает их. А эта мораль не может существовать вне воровского коллектива. Одиночное заключение позволит сократить сроки для большинства преступников и надежно изолировать меньшинство — закоренелых “блатарей”.
А как быть с теми, кто “завязал”?
Конечно, очень важно как можно скорее обеспечить выходящим на свободу жилье и работу, открыть им не только шлюз из лагеря, но и ворота в общество — вернуть реально все права человека и гражданина, убрать барьеры отчуждения и недоверия. Наказание понесено сполна — вина снята, и незачем напоминать о ней. Но сформулированные только что максимы можно дополнить еще одной: переставший пить — еще не трезвенник. “Завязавшие” — как выздоравливающие от тяжелой болезни. Она может вернуться. Что же делать? Что еще?