Перевёрнутый мир
Шрифт:
В Петербурге “Кресты” — не единственная тюрьма. А сколько лагерей на окраинах города и в пригородах? Я-то знаю, сколько! Любой зэк это знает. Но, к сожалению, привести эти числа не представляется возможным. Как и числа заключенных. Что их тут десятки тысяч, можно лишь предполагать, прикидывать. Да еще причислим сюда тех, кого услали по этапу в места не столь отдаленные — на лесоповал и карьеры. Выходит, что сидят у нас…
Стоп! Весь этот пассаж появился в моей журнальной статье, потому что цензор в 1989 г. запретил печатать то, что стояло в рукописи. А в рукописи я проводил расчеты, сколько тюрем и лагерей в Ленинграде (“Кресты”, изолятор КГБ, тюремная больница на Арсенальной, 3 лагеря на окраинах города — Яблоновка, Металлострой, Обухово, еще несколько в пригородах и т. д.), прикидывал, сколько в каждом из них сидит. Всего получалось приблизительно 35–40
В городе 5 млн. жителей, в области еще 1,5 млн.
Для сравнения я взял Шотландию, поскольку в ней тоже около 5 млн. человек населения. А сидит в ней 5 с половиной тысяч человек. В семь раз меньше, чем в Питере (даже не считая отправленных в места не столь отдаленные).
То есть у нас было 5–6 узников на тысячу населения, в Шотландии — чуть больше одного. А ведь Шотландия — район с наибольшим в Великобритании процентом заключенных (в среднем по Великобритании приходится 0,6 заключенных на тысячу человек, в ФРГ — 0,8, во Франции — 0,9). Неужто мы такой воровской и разбойный народ? А ведь нам все годы твердили, что в СССР уровень преступности один из самых невысоких в мире. Но тогда зачем же такая уйма людей за решеткой и колючей проволокой?
Вспоминается ахматовское:
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
А может все-таки не город — ненужный привесок? Может, наоборот? Ну, тюрьмы, к сожалению, еще понадобятся, но лагеря…
Ясно одно: лагерей принудительного труда не должно быть вообще. Их нужно упразднить — всю гигантскую сеть, весь архипелаг. Неужели мы придем в XXI век с этим пережитком XX века — одним из самых мрачных его пережитков? Да только ли пережиток эта сеть? Ох, не только. Это ведь оружие, припасенное прошлым на наше будущее. Оружию безразлично, в кого целиться. У лагерей есть память. Они помнят годы своего расцвета, когда на этих нарах умирали лучшие из лучших. Вышки, овчарки, колючая проволока — сегодня для уголовников. Но в любой момент они могут снова открыть свои шлюзы другому потоку, более широкому…
9. Далекое близкое. Вспоминаю некоторые мрачные физиономии вокруг меня в лагере — с давящим свинцовым взглядом, с жестокими чертами, с презрительной циничной ухмылкой. Боже мой, какие типы! А их злобные мечтания, их примитивная логика! Я и тогда, там, смотрел и думал: этих-то можно ли вообще исправить? Не поздно ли? В Индии были найдены дети, воспитанные волками. Казалось, что, попав к людям, они через два года достигнут хотя бы уровня двухлетних, через пять — пятилетних. Но нет, усилия были тщетны. Дети так и не научились разговаривать, только рычали и кусались. Всему свое время. Упущенное в раннем возрасте оказалось невозможным наверстать. Здесь парни, воспитанные не в логове волков, но в тех закоулках повседневности, где живут по волчьим законам. В таких обстоятельствах сформировался их характер, сложились жизненные ориентиры, вылеплена психика. Возможно, что спасение опоздало.
Видимо, надо признать: есть небольшое количество закоренелых преступников, исправление которых вообще проблематично и которые социально опасны и много лет спустя после преступления. Я бы отнес сюда тех, кто злостно и хладнокровно посягал на человеческую жизнь и здоровье человека. Больше никого. Для них нужно сохранить длительные сроки изоляции от общества — не ради наказания, а ради безопасности сограждан. Возможно, — страшусь и вымолвить, — для исправления таких людей необходимо медицинское вмешательство в их психофизиологические данные, потому что такие виды преступности нередко связаны с аномалиями в психической сфере. Не мучить, не уродовать, а лечить — это как-никак гуманнее, чем смертная казнь или пожизненное заключение. Мы напуганы злоупотреблениями в психиатрии, не знаем, как их предотвратить, и проблема нуждается в тщательном и осторожном подходе, в строгой регламентации со стороны закона.
Иными словами, можно заменить массовые лагеря лучшими, более гуманными местами отбывания наказаний, но никакие средства исправления не всесильны. В борьбе с преступностью главный акцент должен лежать не на исправлении преступников, а на предупреждении преступлений. Уголовная среда в лагере — это среда вторичная. Она образуется ведь вне лагеря, на свободе. Как бы ни был уродлив этот перевернутый мир, в нем отражаются язвы и пороки, да и просто черты того самого мира, в котором мы все в обычное время живем. Эти черты узнаваемы, очень узнаваемы.
Дело не только в том, что в лагерный быт внедряются типичные неологизмы по советским образцам: главвор, главшнырь, аббревиатуры на наколках (очень часто выколото СЛОН — смерть легавым от ножа). Вся многоступенная иерархия лагерной среды напоминает привычную бюрократическую табель о рангах, а тяга уголовников к униформе родственна нашей затаенной и вошедшей в плоть и кровь любви к мундирам и погонам (даже для школьников). Во всеобщем покорном подчинении кастовым разграничениям — с привилегиями для одних и запретами, рогатками для других — не сказалась ли длительная приученность к издержкам “реального социализма”, к социальной несправедливости, неравноправию? Во всевластии главворов, в их поборах и “беспределе” не проглядывает ли подражание недавно столь могущественным советским вельможам — главам целых бюрократических кланов, магнатам коррупции и произвола? Каждое преступление — это авария души, крушение морали, но в каждом случае она обрушилась потому, что была изъедена ржавчиной раньше и глубже — в сознании общества, в том, что мы на многое закрывали глаза, о главном молчали и ко всему притерпелись.
Но в том, что лагерное общество уголовников отразило какие-то черты всей жизни советского общества за последние десятилетия, нет ничего удивительного: заключенные приезжают не из каких-то заграниц, лагерь построен в нашей стране, преступления рождались в нашей действительности, из ее несообразностей и конфликтов. Гораздо удивительнее, что я увидел и опознал в лагерной жизни целый ряд экзотических явлений, которые до того много лет изучал профессионально по литературе, — явлений, характеризующих первобытное общество!
Для первобытного общества характерны обряды инициаций — посвящения подростков в ранг взрослых, обряды, состоящие из жестоких испытаний; такой же характер имели у дикарей и другие обряды перехода в иное состояние (ранг, статус, сословие, возраст и т. п.). У наших уголовников это “прописка”. Для первобытного общества характерны табу, бессмысленные запреты на определенные слова, вещи, действия. Абсолютное соответствие находим этому в лагерных нормах, определяющих, что “заподло”. Будто из первобытного общества перенесена в лагерный быт татуировка — наколка. Там она точно так же делалась не ради украшения, а имела символическое значение, определенный смысл: по ней можно было сказать, к какому племени принадлежит человек, какие подвиги он совершил и многое другое. На стадии разложения многие первобытные общества имели трехкастовую структуру, как наше лагерное, — а над ними выделялись вожди с боевыми дружинами, собиравшими дань (как наши отнимают передачи). В довершение сходства многие уголовники в лагере вставляют себе в кожу половых членов костяные и металлические расширители — шарики, шпалы, колеса, — очень напоминающие ампаланги, которые Н.Н.Миклухо-Маклай видел у малайцев. О языке я уж и не говорю: фразы куцые, словарь беден, несколько бранных слов выражают сотни понятий и надобностей. Правда, первобытные люди были очень религиозны, а современные уголовники, как правило, нет. Но христианская религия для них просто слишком сложна, а ее заповеди (“не убий”, “не укради”) не подходят. Зато уголовники крайне суеверны, верят в приметы, сны, магию и всяческие чудеса — это элементы первобытной религии.
Откуда это потрясающее сходство? Мне приходит в голову только одно объяснение. За последние 40 тысяч лет человек биологически не изменился. Значит, его психофизиологические данные остались теми же, что и на уровне позднего палеолита, на стадии дикости. Все, чем современный человек отличается от дикаря, а современное общество — от первобытного, наращено культурой. Когда почему-либо образуется дефицит культуры, когда отбрасываются современные культурные нормы и улетучиваются современные социальные связи (мы говорим: асоциальное поведение, асоциальные элементы), из этого вакуума к нам выскакивает дикарь. Когда же дикари сосредоточиваются в своеобразной резервации и стихийно создают свой порядок, возникает (с некоторыми отклонениями, конечно) первобытное общество.