Перевёрнутый мир
Шрифт:
Вообще же какие-то наказания производились почти каждую ночь, и стоны истязуемых, доносившиеся с “дальняка”, мешали спать остальным — и воспитывали. Всех.
В дополнение, чтобы поддерживать обстановку террора, дружина “бойцов” проводила раз-два в месяц мероприятие, называемое “замес”. По этому слову среди ночи все мужики и чушки отряда обязаны вскочить с постелей и бежать к двери. А там уже стоят “бойцы” с тяжелыми кулаками и ножками от табуреток, готовые молотить всех подряд. Пробежав сквозь строй бойцов и получив свою порцию ударов (тут можно закрываться руками), заключенные отправляются в умывальник, смывают кровь и — пожалуйста, досыпай спокойно. Избиение производится ни за что, просто “для порядка, чтобы знали, кто мы, а кто они”. Это “профилактическое”
Так чья же власть перевешивает в зоне? Кто больше может? Кто истинный повелитель? Кто способен формировать нормы и установки? Кто тут воспитывает?
6. Педагогическая трагедия. На официальном языке огороженные колючей проволокой городки с вышками по углам давно уже не называются ни “лагерями”, ни “зонами”. Вместо тюрем у нас следственные изоляторы, вместо лагерей — НТК, исправительно-трудовые колонии. В основе всей нашей пенитенциарной системы идея исправления коллективным трудом. Эта идея сформулирована и внедрена в нашу жизнь революционно-романтическими книгами А.С.Макаренко. Гуманизм ее в применении к преступникам не надо доказывать: общество не только налагает кару на своих оступившихся членов, но и заботится об их исправлении, очищении от скверны, возвращении к честному труду в коллективе свободных людей. Недаром начальники отрядов набираются из офицеров с гуманитарным высшим образованием — философы, историки, педагоги, юристы.
Когда они принимали назначение и шли сюда работать, некоторые втайне мечтали о стезе Макаренко — о массовом перевоспитании преступников, о возвращении заблудших на истинный путь. Все это так красиво выглядело в фильмах о перековке. Убеждение, воодушевление, прозрение, трудовой энтузиазм, благодарственные письма от бывших питомцев, скупые слезы на твердых небритых скулах… Реальность быстро остудила эти идеальные представления. “Опускаются руки, — говорил мне один такой идеалист. — Ничего не получается. Только выйдут на свободу, глядишь — возврат, многие по нескольку раз. Исправленных ужасающе мало, да и ненадежны они. Все говорим о доверии, доверии. Вот недавно подписали одному досрочное, отличные были характеристики, а через неделю — взят за убийство”.
Мой опыт общения с зэками говорил о том же. В откровенной беседе лишь некоторые делились намерением начать новую жизнь, “завязать” с уголовным прошлым. Господствовало просто желание больше не попадаться — действовать умнее, хитрее, ловчее, но в старом духе. Ссылались на то, что иначе не проживешь по-людски, что все так думают. “Я что, я как все. Пахать дураков нет. Зарплата — хо, это разве бабки? Смех один. На раз в кабак сходить”. — “Так ведь опять сюда загремишь”. — “Зачем же. С умом надо”. И умолкает. А по ночам в разных углах под стакан чифира шепотом бесконечные совещания “деловых”-о том, как это — с умом. Обмен опытом. Замыслы. Планы.
Думал и я. О том, в чем ошибка, коренная ошибка. И пришел к выводу, что ошибочна сама вера в магическую силу труда и в повсеместную благотворность коллектива. И труд, и коллектив были на всякой каторге, у галерников. Каторжный труд нередко убивал, но никогда не мог изменить. Бандиты оставались бандитами (а декабристы — революционерами). Лагерь — это пародия на педагогическую поэму.
Макаренко тут не при чем. Его учение нельзя распространять на лагеря и тюрьмы. У него был совсем другой коллектив: юношеский, не столь уж подневольный (без охраны и ограды), набранный не из закоренелых уголовников, а из беспризорников, не говоря уж о том, что во главе стоял гениальный воспитатель. К тому же коллектив был разношерстный, неопытный, без сложившихся традиций, и Макаренко, будучи прирожденным воспитателем, сумел передать ему энтузиазм всей страны, зажечь молодежь новыми идеями, создать новую романтику, открыть увлекательную жизненную перспективу. В исправительно-трудовой колонии — совершенно другая картина.
7. Педагогическая пародия: труд и коллектив. Труд сам по себе никого и никогда не исправлял и не облагораживал. Учит и лечит труд сознательный, целенаправленный, товарищеский и, главное, свободный. Труд, справедливо вознаграждаемый, связанный с положительными эмоциями. От всего этого труд в НТК далек. Это труд подневольный, тяжелый и монотонный, никак не связанный с увлечениями работников или хотя бы с их профессией. Условия работы скверные (они же не могут быть лучше, чем на воле), вознаграждение мизерное (оно же не может быть выше, чем на воле). Такая обстановка может внушить (и внушает) только отвращение и ненависть к труду, в лучшем случае — равнодушие.
Единственное, что помогает администрации добиваться выполнения плана, это главворы со своими подручными, ставшие по сути надсмотрщиками — в обмен на право не работать физически самим: кто же следит, чтобы мужики и чушки выполняли нормы, кто наказывает их (по-своему) за отлынивание, кто отправляет их, только что вернувшихся со смены, повторно на работу, на следующую смену? За это наш лагерь кличут еще и “сучьей зоной”: “воры ссучились”.
По-моему, администрация хорошо понимает, что это так. В штабе, куда я был вызван по какому-то делу, я слышал, как начальник лагеря спрашивал офицеров: “Когда же, черт возьми, мы научимся выполнять план без кулаков главворов?!”
Власти издавна старались отыскать иные дополнительные стимулы. В сталинские времена действовало правило: за ударный труд — сокращение срока. Экономически это было действенно. Но при этом физическая сила получала преимущество над совестью, и сильным бандитам втрое сокращался срок. В наши дни стимулом считали соревнование — по образцу свободного труда, только здесь оно носило название не “социалистического”, а “трудового”. Отряды должны были вызывать друг друга, принимать обязательства (чуть было не сказал “соцобязательства”), подсчитывались итоги в процентах по разным показателям, выделялись передовики и т. д. Эффективность соревнования и на воле, как мы знаем, чаще всего сводилась к формалистической суете и показухе. А уж тут, за колючей проволокой…
Меня интересовало, относятся ли наверху к этому спектаклю всерьез, и я проделал небольшой эксперимент. В лагерь прибыла проверочная комиссия. Три дня перед тем все мыли, скребли и красили. Комиссия объявила, что хочет выслушать претензии и предложения и что прием будет идти с глазу на глаз. Я вызвался и мимо побледневших офицеров прошел в заветную дверь. Передо мной сидел статный и суровый полковник. “На что жалуетесь?” — спросил он. Я сказал, что, по-моему, учет трудового соревнования в лагерях организован нерационально, и предложил построить его иначе. Полковник откинул голову, и я испугался, что его хватит апоплексический удар. “И это все?” — помолчав, спросил он. “Все”, — сказал я. Внезапно на лице его отобразилась смесь подозрения, презрения и отвращения. “А вас не подослало здешнее начальство?” — спросил он, наклоняясь вперед. “Что вы! — заверил я. — Легко проверить: я же весь день был со своим отрядом”. “Ступайте”, — отрезал он и даже не прибавил стандартного “мы разберемся”.
Словом, ни для кого не секрет, что такое на деле трудовой энтузиазм в лагере.
Воздействие же коллектива целиком зависит от того, какой это коллектив, у кого он в руках. В НТК с самого начала создается коллектив преступников, воровской коллектив — со своим самоуправлением, абсолютно независимым от администрации, со своей моралью, совершенно противоположной всему, что снаружи, за колючей проволокой. Очень многие ценности, к которым мы привыкли, здесь фигурируют с обратным знаком. То, что там — зло, здесь — добро, и наоборот. Украсть, ограбить — почетно и умно; убить — опасно и все же завидно: нужна отвага; работать — глупо и смешно; интеллигент — бранное слово; напиться вдрызг — кайф, услада. Попасть на лагерную Доску почета — ужасное несчастье, позор. Я видел, как бегали по лагерю, скрываясь от фотографа, назначенные администрацией “передовики производства”.