Перевод с подстрочника
Шрифт:
После концерта жёны Касымова отправились домой. Олег с Тимуром проводили их до ждавшей на стоянке машины с водителем, обе сели на заднее сиденье, и уставшая Лейла положила голову на плечо Зейнаб. Тимур помахал им на прощание и повёл Печигина в недра стадиона, туда, где ждала их отдыхавшая после выступления певица.
Вблизи, без грима, она выглядела уже очень немолодой, лет, наверное, под пятьдесят, и такой усталой, что её тонкая рука, чьи малейшие жесты меньше получаса назад поднимали с мест тысячи слушателей, теперь едва удерживала фарфоровую чашку с травяным отваром. Вокруг неё шныряли по комнате четыре или пять кошек – Олег никак не мог сосчитать, сколько в точности, потому что они то и дело менялись местами, изучая вошедших, и отражались в зеркалах, висевших на каждой стене. Дымчатые, пепельные и одна рыжая, с маленькими головами и большими настороженными
Певица прервала нескончаемый поток комплиментов, изливавшийся из Касымова, и обратилась к Олегу:
– Тимур мне сказал, что вы переводите стихи Народного Вожатого и хотели поговорить о нём.
Печигин кивнул:
– Если вас не затруднит…
Она поставила чашку на блюдце, достала длинную сигарету, закурила. Олег уже знал от Тимура, что курение для коштырской женщины ещё хуже пьянства и автоматически переводит её в разряд безнадёжно падших существ, но певица, очевидно, могла себе позволить то, что для других было немыслимо.
– Совсем не затруднит. Я бы только хотела вас попросить, чтобы то, что я расскажу, осталось между нами. Или в крайнем случае, если вы уж непременно захотите там, у себя в России, об этом написать… – Она сделала паузу, затянулась, искоса поглядела на Олега сквозь облако окутавшего её дыма, – не называйте моего имени.
Из этой точно рассчитанной фразы Печигин понял, что ей бы очень хотелось, чтобы он написал о ней в связи с Народным Вожатым, а уж её имя читатели, по крайней мере коштырские, угадают сами.
– Так что бы вы хотели о нём услышать?
– Даже не знаю… Всё. Что он за человек? Каким он вам запомнился?
Певица задумалась, посадила себе на колени кошку и стала рассеянно гладить. Наверное, это помогало ей собраться с мыслями.
– Не так-то просто рассказать о таком человеке, как Гулимов. Даже если знала его долго и… хорошо. (Она, кажется, хотела сказать «близко», но не решилась.) Его ведь многие знали. В том числе и женщины. И со всеми он был разным, никогда не повторяясь. Я ни разу не встречала человека с такой способностью меняться! Для каждого он становится тем, что тот хочет в нём увидеть: для политиков – государственным деятелем, для людей культуры – поэтом, для народа – отцом, для женщин… Да, для меня он был прежде всего мужчиной.
Сказав это, она широко раскрыла глаза, не глядя на Тимура или Олега, а куда-то сквозь них, и в её на мгновение помолодевшем лице сверкнула, как спрятанное лезвие, хищная восточная красота.
– …А иногда подростком, почти ребёнком, – улыбнулась, лицо заметно смягчилось. – Случалось, мы ночи напролёт играли в нарды. Если он проигрывал, то ни за что не соглашался закончить игру, не отыгравшись. Говорил, что я единственная, с кем ему интересно играть, – все остальные поддаются. А наутро ему нужно было выступать с речью в Совете министров, в которую он даже не заглядывал. Да, он был удивительно беспечен… Я постоянно беспокоилась за него, а он всегда был спокоен, как будто всё знал наперёд. Не знаю, мне рассказывали, что в последнее время он очень изменился, никого до себя не допускает… Я ведь давно уже его не видела. Мне он запомнился одним из самых беззаботных людей, каких я знала. Может, с другими он был иным, но когда он был со мной, казалось, мой кашель или насморк волнуют его больше, чем все дела государства! Но, несмотря на всю его заботу, доброту, на не имеющую никаких границ щедрость, с ним часто бывало нелегко… Может быть, потому, что сам он был слишком лёгким. Понимаете, не так-то просто чувствовать себя просвеченной насквозь, понятой гораздо глубже, чем ты сама способна себя понять, – словно он знал заранее каждое слово, которое я только собиралась произнести. Мне не хватало его серьёзности, в его избыточной, обезоруживающей доброте мне чудился обман. Я даже пыталась устраивать сцены, закатывать истерики – он только смеялся. Всё равно всё выходило так, как он хотел. В его беспечности было что-то такое, чему невозможно было не подчиниться. Иногда я даже думала: уж лучше бы он меня бил, как у коштырских мужчин вообще принято, – мне было бы легче вынести это, чем неоспоримость и окончательность его самых мягких слов…
Певица остановилась, неуверенно взглянула на Печигина, сомневаясь, что ей стоило говорить последнюю фразу.
– Всё это, конечно, пустяки по сравнению с теми горизонтами, которые он передо мной распахнул. Он словно поднимал меня на свою высоту, и иногда – нет, не часто, всего несколько раз – мне как будто удавалось увидеть вещи с его уровня. Или хотя бы приблизиться к нему. Бывали неописуемые моменты, когда я чувствовала: мы наконец-то близко, совсем рядом. Этого не передать! Знаете, меня несколько раз приглашали выступать на Байконур, я много общалась с космонавтами, людьми, видевшими нашу Землю из космоса. Я всегда старалась у них узнать, что они при этом испытали, изменилось ли для них что-нибудь. Так вот, ни один из них не поднялся выше обычной, технически подкованной посредственности. Им до Народного Вожатого – как до Марса! То, что он мне дал, навсегда останется со мной. Он раздвинул для меня рамки человеческого удела!
Эти слова явно были приготовлены заранее, певица отчеканила их без запинки. Тогда Печигин решился спросить:
– Извините, можно щекотливый вопрос? Во время вашего знакомства с президентом вы ведь, как сказал мне Тимур, были замужем, а Народный Вожатый, кажется, женат?
– Вы хотите узнать, ревновала ли я его или он меня?
Олег кивнул, и певица рассмеялась, настолько нелепым показалось ей такое предположение.
– Народный Вожатый и ревность несовместимы куда больше, чем гений и злодейство! Ревность – это ведь сериальное чувство, им страдают в основном герои телесериалов, которые так любят у нас в Коштырбастане. А в Народном Вожатом совсем нет ничего сериального, он абсолютно непредсказуем каждую минуту! И это тоже, кстати, делало жизнь с ним нелёгкой. Я не успевала за его переменами, его внезапность меня ошеломляла. И всё же эта непредсказуемость была прекрасна! Знаете, ведь в жизни женщины не так уж много возможностей: либо ты жена, либо любовница, либо живёшь одна, – но он с ходу отметал всё это: когда я была с ним, я была и женой, и любовницей, и матерью, и дочерью, иногда даже одновременно, в зависимости от того, как он на меня смотрел и кого хотел видеть. Он находил во мне то, о чём я и сама не подозревала, и тут же, без всякого усилия, извлекал это на поверхность, так что мне оставалось только удивляться: неужели и это тоже я?! Вы не представляете, как была бы я счастлива, если б заметила в нём хоть каплю ревности! Но на это не было ни одного шанса. Ревность – это страх собственника потерять своё, а Народный Вожатый – вы мне, наверное, не поверите – всегда готов отказаться от всего, чем владеет, – и от власти, и от славы. Если б только он мог быть уверен, что другой на его месте справится лучше…
– А вы?
– А что я?
– Вы его ревновали?
Певица усмехнулась, и по саркастической её ухмылке Олег понял, что ревновала – и ещё как…
– Милый вы мой, ревновать Народного Вожатого – всё равно что ревновать океан к пересекающим его кораблям! Вы были когда-нибудь на океане?
Печигин отрицательно покачал головой.
– Жаль, тогда бы вы меня лучше поняли. Океанская волна – она ведь с виду не особенно отличается от морской. Но стоит в нее войти, и тебя охватывает ни с чем не сравнимая мощь и безбрежность. Всей кожей чувствуешь, что эти горы воды катятся на тебя из какой-то бесконечной дали. Таким же был и Народный Вожатый! Я всегда ощущала в нем ту же океаническую безбрежность и силу, воплощенные в обычном теле. Ревновать такого человека было бы просто смешно, мне это и в голову не приходило. Понимаете, когда он рядом, все эти дурные человеческие привычки, вроде ревности, отстают сами собой. Чувствуешь, что его любви хватило бы на сотни и тысячи таких, как ты, – в конечном счёте на всю страну! Не могла же я ревновать его к стране?! Как вы считаете?
Печигин пожал плечами, но певица, видимо, заподозрила в этом недоверие, потому что добавила:
– Если я его к кому и ревновала, то вот к ней, – и она мягко сжала шею сидевшей у неё на коленях пепельной кошки. Та недовольно изогнулась, но хозяйка твёрдой рукой придавила её ещё сильнее. – Из всех моих кошек она была его любимицей. Кошки для меня как талисманы, я без них не могу, повсюду с собой вожу. Он и других любил, но в этой просто души не чаял. Вам это покажется странным, но он мог заплакать, лаская её. Человек, прошедший войну, выдающийся военачальник, он не мог сдержать слёз – так некоторые плачут, слушая музыку. Народный Вожатый очень, очень мягкосердечен! Ему приходится это скрывать, потому что президент должен быть жёстким, неколебимым. И он действительно таков, но в душе…
Певица задумалась на минуту, ища слов поточнее. Воспользовавшись этим, кошка выскользнула из ослабивших хватку пальцев и спрыгнула с колен.
– Знаете, он всегда поражал меня сочетанием внешней твёрдости, ежеминутной решимости и уверенности с бесконечной внутренней мягкостью, гибкостью… И если другие нуждались в его твёрдости и к ним он был повёрнут той стороной, которую все видят на плакатах и в телевизоре, то мне была открыта его мягкая изнанка.
Она улыбнулась и добавила исключающим любые сомнения тоном: