Перевод с подстрочника
Шрифт:
Выяснилось, что она старше, чем думал Олег, полагая, что Зара примерно одного возраста с Лейлой, – в действительности ей было двадцать пять, для незамужней женщины в Коштырбастане уже довольно много. Дело было не в том, что она выглядела моложе своих лет, понял позднее Печигин, а в том, что Зара принадлежала к распространённому не только в Коштырбастане типу женщин, которым сила характера и внутренняя твердость позволяют не меняться чуть ли не до старости. За это им даётся старческое видение наперёд всей своей жизни, от которого они не отступают ни на шаг, проходя сквозь неё, глухие ко всему, кроме своего с детства усвоенного предназначения. Но Зарина жизнь, видевшаяся ей такой простой и понятной, неожиданно дала сбой: её жених, с которым она сошлась до свадьбы, что для городской коштырки не такая уж редкость, уехал на заработки в Россию и там пропал. Зара ждала его возвращения четыре года, на пятый из Москвы приехал его друг и рассказал, что её жених нашёл себе русскую, расписался с ней и обратно не собирается. Боль той истории уже прошла, оставив после себя в Заре ревнивое любопытство к русским женщинам: что в них такого особенного, что коштыры так легко попадают в их сети?
– Расскажи мне про них. Они все доступные, да? Они очень развратные? Они, наверное, такое умеют,
Печигин только пожал плечами.
– Не знаю, мне таких не встречалось. А ты?
– Что – я?
– Ты умеешь?
– Ну что ты, я же городская, из европейской, как у нас говорят, семьи. Это те, кто в горах живёт, хорошо колдуют, в районах иногда тоже кое-что могут, а городские – нет, откуда нам это уметь. Лучше мне ещё про своих русских женщин расскажи.
– Я тебе уже рассказал, что помнил. У меня память что-то портиться стала: словно это всё не со мной там, в Москве, было. Ну, что ты ещё хочешь услышать?
– Сама не знаю… О чём ты с ними разговаривал?
В конце концов, не придумав, чем ещё отвечать на Зарины расспросы, Олег рассказал ей о Полине. Увлекшись, вспомнил старую обиду и свою неуправляемую ревность, даже показал Полинину фотографию, которую возил с собой. Зара несколько минут сосредоточенно вглядывалась в снимок, пытаясь, похоже, разглядеть там что-то, неведомое Олегу. А на следующий день пришла к нему вечером так же коротко стриженной, как Полина на снимке. Сходство причесок только подчёркивало их различие: в невысокой, темной, тяжеловатой Заре не было ничего общего с Полиной – но её это не смущало.
– Я буду как она, – уверенно сказала Зара изумлённому Печигину. – Только лучше. Я вас не брошу. – И поспешно поправилась: – То есть тебя.
Первую неделю, приходя к Олегу, она сначала часто путалась, сбиваясь с «ты» на «вы». Кое в чём она действительно оказалась лучше. Неопытная (кроме пропавшего жениха, мужчин у неё больше не было), очень сдержанная и застенчивая Зара, не прилагая к этому никаких усилий, неожиданно оказалась лучшей любовницей из всех, кого знал Печигин. Уже на вторую ночь выяснилось, что у неё как будто вовсе нет собственных сколько-нибудь отчетливых желаний, зато любые желания Олега она воспринимала как свои, получая от их удовлетворения равное с ним, если не большее удовольствие. Печигин впервые испытал, как его желания, едва родившись, не до конца ещё осознанные им самим, становятся законом для неё, который она торопится исполнить со всей истовостью, скрытой в двадцатипятилетнем коштырском теле. Это тело словно освобождалось в постели от своей хозяйки с её скромностью и серьёзностью и переходило в полное владение Печигина, превращаясь в живой полигон для испытания всего, что ни придёт ему в голову, так что Олегу становилось даже стыдно за бедность своей фантазии и заурядность желаний. Любовная искусность Зары (в которой не было ничего от выученного ремесла, а только самозабвение, распахнутость, слепое встречное движение и прерывающееся дыхание) настолько не вязалась с её дневным обликом, что Печигину приходило в голову: может, она против воли унаследовала её от женщин в своём роду, бывших, наверное, на протяжении веков наложницами коштырских эмиров. Чтобы оценить её по достоинству, на месте Печигина должен был быть какой-нибудь пресыщенный шах или султан, нуждающийся в редких и изысканных наслаждениях. И уже не Зара, а он сам виделся себе неопытным и неумелым. Но она быстро заставляла его забыть об этом и почувствовать себя если не шахом (потому что никому не известно, что чувствует шах), то, по крайней мере, человеком, обладающим внутри себя источником абсолютной власти, которому привычно и неизбежно подчиняются все вокруг. Так, вероятно, и должен ощущать себя великий поэт. Благодаря Заре затея Касымова представить Олега известным поэтом, всё ещё казавшаяся Печигину подозрительно похожей на розыгрыш, который рано или поздно раскроется, загустевала в несомненную реальность, обретала плоть и кровь. Прежде его известность существовала отдельно от него, в чужом языке, в непроницаемых головах незнакомых ему коштырских читателей, теперь же она окончательно совпала с ним, окутала Олега с головы до ног, потому что именно таким, знаменитым на весь Коштырбастан поэтом, видела его Зара: в её объятиях между созданным Тимуром образом и Печигиным не было ни малейшего зазора. В поэзии она понимала ненамного больше Полины, но для Зары поэзия была языком, на котором говорил со своей страной Народный Вожатый, и всякий, кто им владел, даже не зная коштырского (что вообще-то её удивляло: по её мнению, любой образованный человек, а тем более признанный поэт, должен был хоть немного говорить по-коштырски), был причастен неотмирному источнику власти президента Гулимова. Исходящую из этого источника власть она вбирала и вчитываясь, сдвинув свои густые брови, в стихи Печигина, и подчиняясь по ночам его рукам и словам, угадывая едва возникшие желания.
Наутро, проводив Зару на работу, опустошённый и почти невесомый, с воспаленной кожей и слезящимися глазами, Олег брёл за продуктами на рынок, где овощи и фрукты на залитых солнцем прилавках казались ему готовыми разорваться от переполнявшей их силы спелости, а каждая из встречных коштырок – скрытым под пёстрым платьем небольшим термоядерным взрывом, отсроченным до наступления ночи. В жару тело, задыхаясь в темноте одежды, не позволяло забыть о себе, неотступно напоминая, что и все, кого он видит, мужчины и женщины, так же обливающиеся потом под своими костюмами и платьями, – прежде всего тела, для приличия скрытые тканью, но, вероятно, как и Олег, только что оторвавшиеся от других таких же тел, любимых или нелюбимых, – мужей, жен, любовниц. Тогда все эти пёстрые тряпки, разделявшие коштыров, виделись ему смешной и каждому очевидной условностью, а окружающие – только и ждущими повода, чтобы слепиться друг с другом в один многорукий и многоногий, стонущий и содрогающийся человеческий ком. Спеша избавиться от наваждения, Олег торопился домой, где было прохладней, а главное, от коштырской рыночной толпы его отделяли надёжные стены.
Если Зара работала во вторую смену, они вместе завтракали дома или шли в кафе на соседней улице. Выбор блюд она всегда предоставляла Олегу и радовалась, когда он заказывал себе то же, чего больше хотелось и ей: в совпадении вкусов она видела признак их внутренней близости. Она любила коштырскую кухню, в которой было много по-разному приготовленного мяса, и с нескрываемым удовольствием наблюдала, как Печигин отправлял в рот кусок за куском. За едой, как правило, не разговаривали, но молчаливое сосредоточенное пережёвывание было похоже на немой диалог, с точки зрения Печигина, довольно комичный, но для Зары, судя по внимательному взгляду из-под нахмуренных бровей, совершенно серьёзный, сближающий едва ли не больше слов.
С первых же дней она ощущала Олега гораздо более глубоко и близко, чем он её. Если для него она оставалась воплощением чужеродного коштырского окружения, приблизившимся к нему вплотную и даже отдавшимся ему, не утратив при этом непроницаемого ядра своей чужести, то он для неё незаметно сделался тревожно и непредсказуемо открытым: Заре ничего не стоило произнести за Олега мысль, которую он едва успел подумать, закончить его фразу, выполнить просьбу, которой он ещё даже не осознал про себя. Она мгновенно угадывала, если ему приходила на память Полина или когда он вспоминал (точнее, пытался вспомнить, последнее время это давалось ему всё тяжелее) Москву. Было похоже, что её ночная чуткость к его желаниям не проходила, а только обострялась днём. Если ночью соединялись их тела, то днём между ними сохранялась какая-то другая, односторонняя, недоступная Олегу и потому тревожившая его связь. Как будто, входя в Зару ночью, он оставлял ей ключ к неизвестному ему самому черному ходу своей души, так что она могла по желанию проникать в неё, когда ей вздумается. Сама Зара не видела в этом ничего необыкновенного. То, что Олегу представлялось едва ли не чудом, было для неё обыденностью. Это же просто интуиция, говорила она, женщины с гор ещё и не такое умеют. Чудесное было привычной реальностью её жизни. Если заболевала, Зара обращалась мысленно с просьбой о выздоровлении к Народному Вожатому, и почти всегда это действовало, лекарств можно было не принимать.
– У нас все так делают, – объясняла она Печигину. – И ничего смешного в этом нет!
Олег и не думал смеяться, он только представил Зару с закрытыми глазами, шевелящимися губами и, как всегда в минуту сосредоточенности, нахмуренными бровями, разговаривающей про себя ночью с Народным Вожатым, и комизм этой картины был составной частью её привлекательности – любая искренняя вера всегда трогала Печигина, – но даже тень улыбки, скользнувшая, может, в лице, а может, только в его мыслях, не укрылась от Зары.
– Ты должен в него верить! Ты даже не догадываешься, насколько это важно! – говорила она, с неподдельной тревогой вглядываясь в Олега. – Мы, обычные люди, многого не знаем. С его высоты всё выглядит совершенно иначе! Ты ничего не поймёшь в нашей стране и в нашей жизни, если не поверишь ему!
Это была её единственная, зато постоянная просьба к Олегу. Она всё время подозревала его в недостатке серьёзности в отношении к президенту Гулимову. Когда он жаловался ей, что работа над переводом не клеится, Зара видела причину именно в этом.
– Всё дело в твоей иронии – пойми, здесь она неуместна! Ты прячешься за неё, но это всё бесполезно. Ты должен открыться для него – тогда и он откроется для тебя. И всё сразу получится.
Но Печигин и так чувствовал себя слишком открытым для Зары, никакого желания открываться ещё больше он не испытывал. Вместе с ней и через неё, втираясь с её запахом ему в кожу, незаметно пробираясь в кровь и в мозг, проникала в него прежде далекая и непостижимая действительность Коштырбастана. Понятней она при этом не становилась, но по мере того, как делалась привычней, вопросы отпадали сами собой. Любопытство выдыхалось на жаре, а желание вникать глубже исчезало, подавленное избыточностью окружающего. Постепенно он привык перемещаться по улицам, плывя куском мяса в солёном бульоне собственного пота и испытывая одно-единственное, зато постоянное желание: пить. Никаких других потребностей, по крайней мере до наступления вечера, в этом климате не возникало, так же как не могло возникнуть в нём особенно сильных эмоций. Лучше всего ему соответствовало ленивое равнодушие, рано или поздно овладевавшее человеком под прессом жары. Печигин начинал понимать всегдашнее слегка презрительное безразличие, с каким коштыры, с которыми ему случалось разговориться в уличных кафе, относились к женщинам, деньгам, работе, политике – ко всему, что должно было иметь для них значение и, в конце концов, даже к себе. На этом пекле трудно было придавать особую важность чему бы то ни было, любая вещь равнялась только себе самой, это было очень мало, а при ближайшем рассмотрении оказывалось, что и вовсе ничто. Так, Олег был никакой не поэт и даже не переводчик, потому что за работу он давно уже не брался, отлынивая под разными предлогами, а невнятный тип неопределённого возраста (где-то между тридцатью и сорока) с иссушенным и засвеченным мозгом, забывший, зачем он приехал в Коштырбастан, и потерянно бредущий по пустому в полдень раскалённому бульвару от одного кафе с холодным пивом в тени до другого; а молодая женщина, приходившая к нему по вечерам и считавшая его и поэтом, и переводчиком, была лишь молодым двадцатипятилетним телом, наделённым, правда, редкостной интуицией. Но и к Зариной способности угадывать его мысли и завершать за него фразы, которые ему лень было закончить, Олег довольно быстро привык: когда температура подбиралась к сорока, удивление выпаривалось из сознания, одинаково принимавшего как данность и обычное, и необыкновенное, тем более что в незнакомом окружении трудно было отделить одно от другого: кто их знает, этих коштырок, может, им действительно ничего не стоит читать в мыслях своих мужчин. Быстро сделалась привычной Печигину и его ночная власть над Зарой, и её дневная податливость: стоило ему заметить, что национальное платье идёт ей больше, чем «европейское», в котором она ходила на работу, и Зара стала появляться у него только в коштырских платьях и шароварах. В другой раз он обмолвился, что её яркий малиновый лак для ногтей режет глаз, и она вообще перестала красить ногти. Становиться тем, что Олег хотел в ней видеть, было для Зары естественно, как дышать, но это трогало его лишь на первых порах; скоро он начал испытывать разочарование. Ему хотелось понять, что она представляет сама по себе, без него, но, сколько ни всматривался, он не находил ничего отчетливого. Олег даже подглядывал иногда за Зарой, например, по утрам, притворяясь спящим, следил из-под прикрытых век, как она собирается на работу, но обычно обнаруживал одну лишь деловитую сосредоточенность. Только однажды он видел, как Зара, заметив проходившую по улице козу, которую гнал козопас (Олег слышал блеяние), на секунду забыла про сборы и, рассеянно улыбаясь, склонила набок голову и вытянула шею, подражая козлиной манере. Одного этого неумышленного движенья Печигину хватило, чтобы целый день думать о Заре с любовью.