Перевод с подстрочника
Шрифт:
Когда Тимур заговорил об истории, перед глазами Печигина мелькнуло окровавленное лицо козопаса, которого милиционеры заталкивали в машину, и тут же вспомнились строки из письма арестованного хозяина дома, что его больше не бьют, но еду присылать не нужно, потому что зубов не осталось, жевать нечем. Олег закрыл глаза, но свет проникал и сквозь сомкнутые веки, сгущаясь под ними в красно-золотое пульсирующее сияние. Он нашёл руку лежавшей на соседнем шезлонге Зары, взял её пальцы в свои.
– Это для тебя жизнь заключена в узкие рамки твоего существования от рождения и до смерти, а для меня вся история Коштырбастана – это история моего рода, то есть, по сути, моя личная история!
Наверное, он прав. Касымов вообще гораздо чаще оказывался правым, чем хотелось бы Олегу. Пусть так, пускай рамки от рождения до смерти. Многим и этот недолгий срок сильно сокращают… Олег почувствовал запах хурмы. Открыв глаза, увидел, что Зара взяла свободной рукой большой оранжевый плод, откусила, потом, заслушавшись Касымова, забыла о нём и спохватилась только тогда, когда
Теперь он мог свободно погружаться до самого дна сквозь незаметно темнеющие и мутнеющие слои. Они становились то прохладнее, то теплее – очевидно, Олег вплывал в зоны циркуляции течений, порождённых источниками. Холодные струи скользили вдоль тела, отвечавшего на их прикосновение замиравшей в солнечном сплетении щекочущей радостью. Водохранилище было не таким уж глубоким, и даже у дна вода оставалась всё-таки достаточно прогретой, но иногда стоило протянуть в сторону руку, и она входила в невидимый ток инородной прохлады. Оттого, что в ластах Олег плыл гораздо быстрее, водная среда ощущалась более плотной. Он набрал воды в рот, и она показалась ему в самом деле густой, как кисель. Вынырнул, отдышался, изумился царившему над водохранилищем звуковому хаосу (доносившимся с берега голосам, детскому визгу, дребезжанию коштырской музыки), которого прежде не замечал, разглядел сквозь запотевшее стекло маски Зару с недоеденной хурмой в руке, обращённую лицом к Касымову, продолжавшему развивать свои мысли о коштырской истории, – вдохнул поглубже и нырнул обратно в тишину.
Длинные придонные травы щекотали ему живот, усики подводных папоротников шевелились, густые леса буро-зелёных водорослей плавно ходили из стороны в сторону. В замедленном движении этих лесов становились видны течения, раскачивавшие их, как сильный ветер. Проплывая над этой беззвучной растительной жизнью, Олег ощутил вдруг глухонемую нежность, с которой тянулись к нему и за ним следом бессчётные гибкие стебли. Травы и водоросли переплетались, льнули друг к другу, к валунам и песку со слепой безотчётной лаской. Вся эта безвольно стелющаяся по течению первоначальная неисчислимая жизнь была полна нежности…
Когда он вышел, ощущение близости невидимых течений не исчезло. В воздухе, прозрачные в прозрачном, они могли существовать, как и в воде, и так же, как на дне водохранилища, земная жизнь скрыто следовала их незримому коловращению. Он чувствовал их тягу, двигался, кажется, в русле одного из них, это сулило удачу, можно было больше ни о чём не беспокоиться, всё сложится само собой, только бы не потерять его…
В этот день Олег купался ещё множество раз, то один, то с Зарой, выходя на берег, много пил (ближе к вечеру от шампанского перешли к сухому), но всякий раз плавание сбивало с него хмель, и он возвращался обратно под тент уже трезвым. Певица удивлялась его неутомимости, а Тимур говорил, что уже различает у него на боках жабры, а на спине – зачатки плавников. Печигин и сам улавливал в себе какую-то перемену, незаметный плавный сдвиг, будто из режима существования твердого тела благодаря долгому пребыванию в воде он перешёл в режим волны – зыбкой упругой субстанции, до предела наполнявшей каждое его движение. Он казался себе чем-то вроде жидкости из кувшина, которая чудесной силой внутреннего натяжения сохраняла бы форму после того, как кувшин разбился. Особенностью этого состояния было то, что любой пустяк доставлял ему теперь удовольствие. Зарина улыбка, с трудом пробившаяся сквозь стеснительную серьёзность, капли воды на её ключице, влажный блеск льда в ведёрке, шершавый бок персика, лучи морщин вокруг глаз певицы, цвет неба, к вечеру незаметно насыщавшегося синевой, – любая из этих вещей вызывала в нем мягкий толчок поднимавшейся из глубины волны наслаждения, плавно выплескивавшейся наружу, навстречу всему, на чём останавливался взгляд. Эта открывшаяся в нём глубина была бездонна, запас наслаждения не имел конца, ничто не могло насытить его и приесться. Разве что запахи – фруктов, воды, Зариной кожи, духов певицы – отвечали ему своей неисчерпаемостью, в них можно было погружаться бесконечно. «Жизнь в основе своей – это наслаждение, – вспомнились Олегу слова Касымова. – Нужно только достичь этой основы». Вечером, когда солнце из раскалённо-белого сделалось пунцовым, Печигин заплыл дальше, чем обычно, и, плавая среди колеблющихся на воде отсветов заката, наблюдал за коштырами на соседнем пляже. Он уже наполовину опустел, над костром, где жарили шашлык, поднимался голубоватый дым, полная женщина, облокотившись на руку, смотрела на угли, мальчик на корточках шевелил их прутиком. Рядом играли в нарды, на другом конце пляжа компания приземистых, но на удивление прыгучих коштыров лениво перекидывалась мячом, прыжки давались им, кажется, безо всяких усилий. Несколько пар молча глядели в пространство или наблюдали за яхтами, одна коштырка задумчиво чертила пальцем на спине лежащего ничком мужчины. Неужели все они, думал Печигин, постоянно, привычно, ничем этого не обнаруживая, испытывают такое же, как он сейчас,
Когда он вернулся под тент, прислуга уже собирала вещи и посуду. Певица, очевидно, выпила лишнего. Не обращая внимания на слуг, она положила голову на плечо Тимура и остекленелым, отсутствующим взглядом смотрела на закат. Деликатно застывший Касымов свободной левой рукой методично отправлял в рот зерна граната и, разжевав, осторожно сплёвывал в ладонь. Один из слуг предложил певице её шёлковый халат, но Тимур забрал его у слуги и стал сам помогать ей одеться. Она всё никак не могла попасть в ускользавший рукав, разгневанно топала ногой, едва не расплакалась. По лестнице поднималась, спотыкаясь и опираясь на руку Тимура, но его попытки поддержать её за талию отвергала, очевидно, сочтя приставанием. Днём она говорила, что будет вечером петь для гостей, но, добравшись до дачи, взмахнула, не оглядываясь, на прощание широким рукавом халата и ушла к себе. До утра она больше не появлялась.
Олег и Зара, придя в свою комнату, свет зажигать на стали. Зара никогда не казалась Печигину как-то особенно красивой, но в этот вечер, когда она обернулась и вопросительно на него взглянула, его сердце расширилось, поднялось вверх, к горлу, и целую секунду там стояло. Она повесила сушиться мокрый купальник, подошла к шкафу переодеться в сухое, и её движущийся по освещённой остатками заката комнате силуэт виделся Олегу вырезанным из тусклого напряжённого света, словно погружённым в свою собственную глухую тень. Этой ночью в их близости возникло что-то непривычное, чего Олег никогда прежде не испытывал. Всё происходило как будто само собой, почти без слов. Мыслей тоже не было. Переполнявшая каждое движение нежность возникала не из слов или мыслей, а из встречных движений, встречной захлебывающейся ласки. Соединённое с Зариным тело Олега словно бы обходилось без него, предоставляя ему из какого-то тайного наблюдательного пункта внутри себя отстранённо смотреть на происходящее. Оргазм был таким, что он ощутил себя занимающим в собственном теле не больше места, чем человек на склоне чудовищного вулкана, извергавшегося в эти бесконечные секунды через Олега. Столько же места, подумалось ему через минуту, когда восстановилось дыхание и немного успокоилось сердце, занимает в человеке собственно «человеческое». Неужели коштыры всегда испытывают от секса такое же немыслимое, невозможное наслаждение?!
Уснуть он не мог. Осторожно ворочался, чтобы не разбудить Зару, пока не обнаружил, что она смотрит на него широко раскрытыми в темноте глазами.
– Ты что не спишь?
– Не знаю… Не спится.
– Может, тогда почитаем?
Он вспомнил про сборник стихов Народного Вожатого, который взял из спальни певицы. Зажёг ночник и, открыв наугад, протянул книгу Заре.
– Я хочу услышать, как это звучит по-коштырски. Читай вслух, а потом переводи.
Она начала сперва про себя, подняла глаза на Олега.
– Может, лучше другое?
– Почему?
– Это про войну.
– Ну и что?! Начинай, я слушаю.
– Может, всё-таки другое? Тут много стихов… хороших…
– А это что, плохое?
– Нет, это тоже хорошее.
– Тогда в чём дело?
Коштырские слова зазвучали на её губах так естественно и в то же время непривычно, точно приоткрыли в ней другую Зару, которой он прежде не знал. Она была рядом, но отделена от него незнакомой речью, и, чтобы приблизиться к ней, Олег стал, пока Зара обдумывала перевод, повторять за ней каждую строку по-коштырски.
Это война, ребята, кто там не был, тот не поймёт.
Счастливое, сытое время
для волков, медведей, бродячих собак, камышовых котов,
жирующих от человечины, не успевающих пожирать
свежие трупы, брезгующих лежалыми,
хоть немного подгнившими, охотящихся за деликатесами,
такими, как человечья печенка, кишки или сочный мозг
из простреленного черепа молодого солдата, ещё вчера
писавшего матери: «Не бойся за меня. Я скоро вернусь».
Ничего, война, наша страшная мать, нарожает ещё.
Из её разорванной матки лезут и лезут
сквозь родильную кровь, грязь и слизь
дети войны, начинающие стрелять раньше, чем говорить:
человек с миномётным стволом во лбу,
боец с гранатой вместо головы,
солдат с пистолетом заместо члена,
в одиночку насилующий целый кишлак,
ещё один – живот набит динамитом, в задницу вставлен взрыватель,
и другой, зубами способный вырыть окоп, зубами порвать горло врагу.
Несчастные дети войны! Они тянулись
к материнской груди, прося молока, —
она наполнила их рты свежей кровью. Они хотели
колыбельной на ночь – она дала им песни,
которые поют на марше.
Их кровь закипела от ненависти. Их ненависть чище любви.
Из всей этой грязи, смерти и боли рождается ненависть
наивысшей пробы. Она не даст им
отлежаться в госпиталях, укрыться в могилах.
Оторванные ноги маршируют ночами
по обочинам дорог войны, за ними, цепляясь
за корни и стебли, сдирая ногти и кожу с ладоней,
отрезанные руки ползут – в них живёт ещё ненависть,
не дающая им гнить в земле.
Они вцепятся в глотку врагу, они вырвут победу.
Я знаю, мы победим.
Но кто вернёт им тела, когда мир
хлынет на них щебечущим светом нового дня?