Перевод с подстрочника
Шрифт:
– Скажите, пастух, который пас напротив моего дома коз, а на самом деле следил за мной, был вашим человеком?
– Не знаю, о ком это вы, – сказал Алишер, и Печигин подумал, что теми же словами и с таким же упрямо-непробиваемым лицом он отвечал на допросах. Но эмоции отражались на этом лице с азбучной наглядностью, и у Печигина не осталось сомнений, что Алишер знал о козопасе и его аресте.
– Вы напрасно мне не доверяете. Я никому не расскажу о нашем разговоре.
– Мне нечего скрывать. Я говорю не как заговорщик, а как обычный человек, живущий, в отличие от большинства моих соплеменников, с открытыми глазами.
– Другие, по-вашему, ничего не видят?
– У коштыров нет привычки винить в своих бедах высшую власть. Наоборот, чем хуже им живётся, тем больше они её любят. Европейцу вроде вас это трудно понять. Свою местную власть они ещё могут критиковать, но высшая находится для них вне их мира, а значит, и вне критики, по сути, вне человеческого измерения. Чем она пышнее и дичее, чем бессмысленнее её политика и абсурднее решения, тем больше она им по сердцу.
В том, как Алишер говорил о коштырах, было неприкрытое презрение. Он был чужд своему народу, осознал Печигин, по-новому вглядываясь в гостя – первого встреченного им коштыра, в котором невидимое отличие перевешивало очевидное сходство с соплеменниками. Алишер поднялся, собираясь уходить.
– Куда вы торопитесь? Вас ждёт семья? Дети?
– Только безумец или слепец будет заводить семью в Коштырбастане Гулимова.
– Подождите, дождь ведь ещё не кончился.
Но если Алишер решил, что ему пора, пытаться задержать его было бесполезно. Он церемонно поблагодарил Печигина за свою книгу (Олег отметил про себя странность сочетания в нём высокомерия и резкости суждений с этой деревянной церемонностью), шагнул к порогу. Олег был уверен, что спешить ему совершенно некуда, никто и нигде его не ждёт. Он очень отчетливо представлял себе комнату или квартиру почти без мебели, куда возвращается Алишер и где он если не читает, лежа на кровати, то, наверное, часами глядит не мигая в пустой низкий потолок.
Выйдя под мелкий дождь, Алишер обернулся:
– Я думаю, мы ещё увидимся.
И зашагал, больше не оглядываясь, среди развалин облаков на скользком от неба асфальте.
Олег вышел следом, вдохнул густой и влажный, почти сладкий от плававших в нём приторных запахов воздух. Солнце ещё не выглянуло, но всё равно уже начинало парить…
День спустя, приготовив обед, Динара попросила отпустить её на следующий раз на свадьбу двоюродной сестры, живущей в провинции. Печигин сразу вспомнил слова Алишера, что подлинная жизнь страны становится понятной только в районах.
– Можно мне поехать с вами?
Динара сперва удивилась, глаза недоумённо расширились, потом соскользнули в сторону (коштырской женщине не полагается смотреть прямо в лицо мужчине).
– Это далеко. Целый день трястись на автобусе.
– Ну и отлично. Вдвоём будет не так скучно.
Она улыбнулась и сказала, что ему, конечно же, будут рады. На свадьбе рады каждому гостю, тем более иностранцу. В кишлаке, где живёт сестра, иностранцы уже много лет не появлялись, местная молодёжь вообще, наверное, видела их только по телевизору. Хотя в советское время там было несколько русских дворов, но их хозяева наверняка давным-давно уехали.
Договорились встретиться утром на автовокзале. Пока Динара объясняла, как туда добраться, Печигин изучал заманчивую дорожку мелких тёмных родинок, идущую вниз по её шее, исчезая в вырезе платья.
Ночь перед отъездом Олег провел с Зарой. И снова это отличалось от всего, что он испытывал прежде, и опять они не могли потом уснуть и разговаривали почти до утра. Зара расспрашивала про женщин в Москве: неужели они действительно открыто курят? Как они одеваются на работу? А дома? Какими духами пользуются? Олег мало чем мог ответить на её любопытство, и тогда Зара, уже не в первый раз, принялась выспрашивать его о Полине. Этот настойчивый интерес отличал её от других женщин, которых знал Олег, всегда избегавших разговоров о своих предшественницах, точно одно только упоминание влекло за собой их появление в действительности или, по крайней мере, в его памяти, обнаруживая неудачу попытки завладеть им целиком. Зарин же интерес к Полине был, кажется, совершенно свободен от ревности, она относилась к ней, как девушки-подростки относятся к заграничным кинозвездам, с которых пытаются брать пример. Но всё равно, рассказывая о Полине, Олег чувствовал, что каждым словом предает её, это было чем-то вроде запоздалой мести и разрывало последнюю важную связь с Москвой и с прошлым.
Зара никогда не была в Москве и вообще ни разу не выезжала из Коштырбастана, мир за его пределами сводился для неё к картинке в телевизоре, довольно, в общем, безразличной. Правда, с тех пор как эта картинка поглотила без следа её жениха, она сделалась скорее пугающей, содержащей неопределённую угрозу, тем более тревожную, что трудно было с точностью понять, в чём она заключалась. И только с появлением в её жизни Печигина изображение с телеэкрана обрело глубину реальности. Хотела ли она проникнуть в неё вместе с Олегом? Или надеялась, что он останется с ней в Коштырбастане? На что она вообще рассчитывала, чего ждала, как представляла себе будущее? Сколько Печигин ни вглядывался в неё, он не мог уловить ничего определённого. Зара со всем соглашалась, спокойно всё принимала, ничему слишком сильно не удивлялась, хотя, кажется, пребывала в отношении Печигина в постоянном сдержанном изумлении, тщательно скрытом. Любила ли она его? Вот она села на кровати, откинула назад волосы, взяла полотенце, чтобы идти в душ, и в каждом её движении было столько самодостаточности (тем более бросающейся в глаза, что совсем недавно они были почти слиты в одно), столько естественной уверенности, что и обнаженной она держалась как одетая. В редакции она двигалась точно так же, с той же лёгкой и невозмутимой сосредоточенностью. Даже в едва прикрытой полотенцем, ещё не остывшей от близости Заре чувствовалась ответственность, и Олег начинал догадываться, что если слово «любовь» для неё что-нибудь и значит, то нечто совсем иное, чем для Полины и прочих знакомых ему в Москве женщин. А другие слова? Пока Зара принимала душ, Олег размышлял, не вкладывает ли она в слова неродного ей всё-таки русского языка не совсем то значение, что он? А может, и совсем не то? И им только кажется, что, разговаривая, они понимают друг друга?
Придя из душа, она молча легла рядом, ни о чём больше не спрашивая, погасила свет, и только через несколько минут раздался в темноте её голос:
– Ты уезжаешь?
– С чего ты взяла?
– Не нашла в ванной твоей зубной щетки. Заглянула в твой рюкзак на вешалке – она там, вместе с фотоаппаратом.
– Ты просто Шерлок Холмс.
Пришлось рассказать, что получил приглашение на свадьбу, хочет съездить посмотреть, как живется в коштырской провинции. Что поедет с Динарой, Олег говорить, конечно, не стал. Зара некоторое время лежала, отвернувшись к стене, потом, не оборачиваясь, сказала:
– Не езжай.
– Почему? Через пару дней я уже вернусь.
– Не нужно. Там другие люди, не такие, как в столице.
– Мне много раз говорили, что в районах народ проще и добрее.
– Так было раньше, до войны. Теперь многое изменилось.
– Ну и что? Я буду гостем на свадьбе, хозяева, если что, не дадут меня в обиду.
– Всё равно. Не надо тебе туда ездить.
Она говорила, лежа к Олегу спиной, так что слова её звучали как-то безлично и от этого ещё более убедительно.
– Чего ты боишься?
– Не знаю… Вдруг ты не вернёшься?
Олег понял, что Зара думает о сбежавшем женихе. Взял её за плечо, повернул к себе. Зарино живое, но всегда, даже в постели, замкнутое лицо по-новому открывалось в падающем из окна лунном свете, почти как незнакомое.
– Что за ерунда… Я же не в Москву еду!
– Или ещё что-нибудь произойдёт…
– Что со мной может случиться за два дня?
– Всегда всё может случиться!
Она сказала это с силой, кажется, обвиняя Печигина в том, что он не понимает. Её непривычное лицо, искажённое резкими тенями, было почти некрасивым, но Олег не обращал на это внимания, поражённый внезапно открывшейся в ней глубиной страха: выходит, её всегдашняя уверенность давалась ей усилиями, о которых он и не подозревал!