Перевод с подстрочника
Шрифт:
Проснулся среди ночи оттого, что кто-то осторожно тронул его за плечо. На краю топчана сидел с трудом различимый в темноте человек.
– Это я, Рустем. Извини, что разбудил. Я тебя предупредить хотел. Когда ты ушел, Мансур очень рассердился. Говорил, что ты ему должен, что он танцовщице платил и с тебя причитается. Потом совсем напился и стал кричать, что, если б Москва не вмешалась, они б выиграли войну. Так что у него счёт к русским, и он с тобой поквитается. Сказал, убивал вас и будет убивать. Ты мой гость, я хочу, чтобы ты живым отсюда уехал. Динара говорила, вы завтра на дневном автобусе обратно хотите ехать. Он только один, и Мансур наверняка тебя будет поджидать. Уехать на нём тебе не дадут. А ты по-другому сделай. Есть ещё ранний автобус, в семь утра, ты на нём поезжай.
– Спасибо, Рустем, – спросонья Печигин плохо сознавал серьёзность опасности, но по голосу, исходившему от тёмного силуэта, понял, что она реальна. – У меня в мобильном будильник, я его включу.
– Как хочешь. Только не проспи. А то…
Что «а то», Рустем уточнять не стал. Поднялся, сказал, что спать осталось совсем мало, поэтому он пойдёт, не будет мешать. Тихо прикрыл за собой дверь.
Вязкое течение, упругий волной наполнявшее Олега, было ещё ощутимее в полусне, оно увлекало обратно в сон, где, возможно, и был его исток, давая усыпляющую надежду, что всё обойдется; теперь, когда Рустем его предупредил, Олегу больше ничего не грозит. Почти ничего. Олег поставил будильник на шесть, чтобы иметь время в запасе. Но заснуть до утра всё-таки не смог. Думал не о Мансуре, с которым надеялся никогда больше не встретиться, а о Народном Вожатом – мог ли он отдать приказ о казни мирных людей? И если да – что из этого следует? Значит ли это, что Печигин переводит стихи массового убийцы?
Наутро вместо похмелья и неразрешимых ночных мыслей в голове возникла пустая, звонкая ясность. Всё, о чем Олег так упорно и напряжённо размышлял ночью, отступило вместе с темнотой, но не исчезло, а собралось в небольшой сгусток тяжести возле левого виска, не беспокоивший, если не совершать резких движений. Стоило быстро повернуть голову, и мозг заливала тупая боль, поэтому Печигин вышел в раннее коштырское утро, ступая осторожно, не спеша.
Жара ещё не опустилась на землю, и в непривычной утренней прохладе дышалось легко. Олег уже успел забыть, что можно ходить по улицам, не задыхаясь от духоты, от одного островка тени к другому, а никуда не торопясь, вглядываясь в окружающее. От этого или потому, что незаметно наполнявшее его плавное течение обостряло зрение, цвета домов и дувалов, земли и небес выглядели более яркими, насыщенными. Он почти касался, гладил взглядом камни и мягкую пыль под ногами, ощущая фактуру цвета, его рыхлость или шероховатость. Постепенно отступая, растворялась с каждым шагом тяжесть у левого виска. Изредка навстречу попадались люди, и все они кивали ему, улыбаясь. Прошел очень серьёзный босой мальчик лет двенадцати, наверное, из вчерашних зрителей, и Печигин позавидовал тому, что он может чувствовать землю голыми ступнями. Из одного поперечного проулка в другой пастух прогнал небольшое стадо. Все коровы были такими худыми, что шкура была им велика, провисая на выпиравших костях. Одна оглянулась на Печигина обсиженным мухами большим влажным глазом, и бесконечное животное терпение коснулось Олега. Такое же, только высушенное до сухого остатка терпение было написано на обветренном лице пастуха, да и на всех остальных встречавшихся Печигину коштырских лицах. Это терпение раздвигало рамки времени, выходя из него в вечность, как узкий проулок между дувалами выходил в поля до горизонта, – время для него попросту ничего не значило. Поджидая, пока пройдет стадо, Печигин думал о достоинстве терпения и красоте бедности. Когда дорога освободилась, он двинулся дальше и метров через десять увидел сидящего на корточках, спиной к дувалу, Мансура. Чтобы у Олега не осталось сомнений, что он ждёт именно его, Мансур помахал ему рукой.
Тело сделалось пустым, словно в нём не осталось больше ничего, кроме страха, и до смешного неуклюжим: ноги не хотели идти, увязая в дорожной пыли, их приходилось поднимать и толкать вперед усилием воли. Мансур не сделал ни шага навстречу, только насмешливо следил, как ковыляет к нему Печигин. Дождавшись Олега, лениво поднялся, стряхнул пыль.
– Не попрощавшись уезжаешь? Нехорошо…
– Я думал, ты спишь ещё…
Они встретились как обычные знакомые,
– Не спится мне. Бессонница у меня. Что ни делаю – пью, баб е…у, пляшу до упаду – всё равно уснуть не могу. Или засну на пару часов, а потом снова лежу, в темноту смотрю. Отчего это, как ты думаешь?
– Не знаю. У меня тоже такое бывает.
– И у тебя? Ну, значит, мы с тобой товарищи по несчастью. Идем, поговорим.
Мансур положил руку на плечо Олега и подтолкнул его к ближайшему проходу между дувалами. Нет, понял Печигин, не обойдётся.
– Не могу. У меня сейчас автобус.
– Да успеешь ты на свой автобус, ещё час почти. Идем, что посреди улицы стоять. Не бойся, ничего с тобой не будет.
Сколько раз слышал Печигин в детстве это «не бойся»! И всегда шёл, чтобы показать, что ничего он не боится. Тогда ему удавалось отделаться разбитым носом, несколькими синяками – может, и на этот раз всё закончится тем же? Они свернули в проход, и скоро, возникнув откуда-то сбоку, к ним молча присоединился один из Рустемовых друзей.
– Слушай, – сказал Олег, – ты ведь мой фотоаппарат хотел? Возьми, я тебе его дарю. Только карту с моими снимками заберу, а камеру – пожалуйста. Считай, она твоя.
Но предложение не произвело на Мансура никакого впечатления.
– Не нужен мне твой фотоаппарат, – скучающим голосом ответил он. – Что я тут буду фотографировать? Камни эти, небо?
– Ну, не знаю, я б нашёл, что…
– А кроме камней и неба, здесь у нас и нет ничего.
– Я бы тебя, например, снял.
Помимо буквального смысла эти слова должны были означать, что Олег не боится Мансура. Не боится и готов говорить в открытую: если ты что-то против меня имеешь, давай, выкладывай.
– Меня? – усмехнулся Мансур. – Что во мне особенного? Думаешь, я тут один такой, который по ночам не спит? Не, нас таких много. А знаешь, почему мне не спится?
– Откуда мне знать…
Узкий каменистый проход между дувалами сделал поворот, и за углом Олег увидел еще двоих парней с причёсками под Брюса Ли. Они сидели на сухом бревне молча, застыло выпрямив спины, серьёзные, почти торжественные, и Печигину вспомнилось, как Рустем назвал своих друзей поэтами по жизни. Их остроносые, до блеска начищенные чёрные полуботинки выглядели довольно нелепо на деревенской улице. Когда Олег с Мансуром поравнялись с ними, они поднялись и, не вынимая рук из карманов, пошли сзади. Что у них в карманах? Ножи? Кастеты? Печигин подавил желание оглянуться, споткнулся раз, потом ещё и стал глядеть себе под ноги.
– Не спится мне потому, что друзья по ночам вспоминаются, которых танками на войне подавили. А столько танков у правительственных войск, знаешь, откуда взялось? Не знаешь… Москва им дала, вот откуда.
– Я-то тут при чём? Я, что ли, эти танки им дал?
– Не, ты ни при чём. Ты, наверное, танка и вблизи не видел. Пока я тут по окопам ползал и ваш «Град» нас утюжил, ты небось кофе пил и девочек щупал.
– Ну и в чём тут моя вина?
Дувалы кончились, и они вышли на пустырь, такой же, как тот, где справляли свадьбу, поросший сухой жёлтой травой. «Вот и пришли», – понял Печигин, потому что идти было больше некуда – за пустырем начиналось поле, где не было ничего, кроме дрожащего от зноя воздуха. Издалека доносился глухой рокот трактора, а может, комбайна, но самой машины видно не было.
– А ни в чём. Я что, сказал, что за тобой вина? Просто интересно мне, почему так получается… – Мансур повернулся к Олегу, и в его голосе, прежде лениво, как все коштыры, растягивающем слова, послышалась сдерживаемая ярость. – Интересно мне, почему ты – это ты, а я – я?! Я и на заводе работал, и на войне воевал, а всё равно ни хера ничего нету!
– Может, если б и я в Коштырбастане жил, мне бы тоже воевать пришлось.
– Значит, всё дело в том, кто где живёт?! Что ж ты тогда сюда приехал? Сидел бы в своей Москве.