Перевод с подстрочника
Шрифт:
– Лекарство. Местный лекарь Наське прописал. У неё так, бывает, голова болит, что воет ночами, никакие таблетки не помогают. Сказал пить по глотку перед сном.
– А что там на бумажке написано?
– Сура из Корана, а о чём точно, не знаю. Наверное, о выздоровлении. Если наш Бог о нас забыл, может, ихний вспомнит. Мне-то ведь, честно говоря, всё равно, какой бог поможет, тому и спасибо. А то сил никаких нет слушать, как она по ночам скулит.
Вернулась с чаем Настя. Она успела переодеть коштырское платье и была теперь в русском, праздничном, приоткрывающем грудь и покатые плечи в расчёсанных комариных укусах. В волосы она вдела красную пластмассовую заколку и, наливая Печигину чай, смотрела на него не прямо, а искоса, с хитрецой, избегая встречаться взглядом. Взяв из вазочки три конфеты, одну отдала Олегу, потом, после заметной внутренней борьбы, явно отрывая от сердца, протянула вторую. Олег отказался, и она тут же, точно боясь, что он передумает,
– Что это за головешки на том берегу? – спросил он про поднимавшиеся из травы развалины.
– Там раньше тоже кишлак был, их в войну сожгли всех, – говоря, Сергей не спеша размешивал сахар в чашке, его рассказ сопровождался мерным позвякиванием ложечки. – Здесь тогда седьмая мотострелковая дивизия стояла, правительственные войска, а те коштыры вроде бы оппозиции сочувствовали. Они отличались от здешних, я их язык с трудом понимал. Слова как будто те же, а говорят по-другому, так что и не разберёшь… Солдаты с ними, понятное дело, не церемонились, брали что хотели, ну и кто-то из дехкан не стерпел, угостил одного вояку кетменем по кумполу. Те в ответ согнали всех в сарай на берегу и подожгли, а потом и дома спалили. Так рассказывали, я сам не видел – овец пас, когда вернулся, там уже всё догорало. Вон Наська дома была, всё видела…
– Да, я всё видела сама! – Настя необыкновенно взволновалась от возможности рассказать о важном, свидетелем чему из сидевших за столом была она одна, даже про конфеты забыла. – Я дома была и весь день в окно смотрела! Я всё-всё знаю, как было! Они их в сарае заперли и подожгли. А они кричали! А солдаты вокруг стояли и смеялись. А они, когда загорелось, стенку выломали и к реке побежали. А солдаты в них из автоматов: дж, дж, дж, дж! – брызгая от возбуждения слюной, Наська изобразила автоматную стрельбу. – Мне очень страшно было, но я всё равно глядела! Они горели и в реку прыгали, а солдаты по ним – дж, дж, дж! У одной тёти прямо волосы полыхали, я сама видела!
Её распирала гордость от того, что она не испугалась, и восторг от значимости события, так что его ужас, кажется, совсем не доходил до неё. Но, говоря о том, как военные расстреливали пытавшихся спастись вплавь, Наська вдруг запнулась, глубоко вздохнула, словно разом осознав случившееся в тот день, и заревела – сначала тихо, потом в голос. Её всю трясло, она размазывала по лицу слёзы, давилась чаем, Сергей пытался её успокоить:
– Ну что ты, Насть, что ты, это же давно всё было! Мы с тобой столько раз уже об этом говорили…
Печигин смотрел в окно. От горячего чая он весь обливался по€том, но внутри было прохладно. На дальнем берегу реки воздух едва заметно дрожал над обугленными камнями, но больше там нельзя было заметить никакого движения. В блеклом от жары небе не было ни одной птицы, высокая пожухлая трава застыла как неживая. Олег не удивился бы, если б эта невыносимая неподвижность разрядилась у него на глазах ударившей ниоткуда, из пустоты небес молнией во весь горизонт. Пейзаж на том берегу застыл в ожидании удара, который расколол бы его мёртвое безразличие, – но молнии не было. Не было ни грома, ни даже слабого ветра в траве. Только рядом, в комнате, понемногу стихая, Настина истерика перешла в прерывистое собачье поскуливание. Скоро она уже успокоилась до того, что, продолжая всхлипывать, потянулась за новой конфетой.
За Печигиным зашел Рустем: молодые приехали из города, где состоялась официальная часть бракосочетания, и Олегу пора было возвращаться, если он хотел быть на свадьбе с самого начала. Печигин поднялся, спросил Сергея, придет ли он, тот покачал головой:
– Там водки будет море, мне туда нельзя. Если сорвусь, потом не остановиться. Лучше вообще не ходить.
Прежде чем Рустем увел Олега, Сергей отозвал его «на два слова» и предупредил:
– Ты смотри, с ними поосторожней. Они вообще-то ребята не злые, но мне рассказывали, как тут людей за мобильник убивали. И не по злобе, а так, со скуки.
Сергей с Настей вышли из дома за Печигиным; когда он оглянулся от калитки, они смотрели ему вслед. Солнце било им в глаза, оба морщились, и в их лицах нельзя было угадать никакого выражения. Только теперь Олег заметил, до чего эти одинаково смятые напором света лица друг на друга похожи. Сергей лениво махнул Печигину рукой на прощание, и Настя тут же, поспешно и неумело, повторила его жест…
Все столы уже были заняты, гостей было человек триста, а может, и больше. Мужчины и женщины сидели отдельно, мужчины справа, женщины слева от невысокого помоста, предназначенного для новобрачных. Когда подошли Олег с Рустемом, их как раз обводили вокруг костра. Невеста в белом, с сильно набелённым и застывшим, как у куклы, лицом, время от времени кланялась,
– Так полагается, – объяснил Рустем. – Все должны видеть, что она стесняется.
Сохраняя то же сходство с механической куклой, невеста с женихом и двумя свидетелями села за столик на помосте – есть и пить на глазах у всех, чтобы новая родня могла оценить её манеры и скромность. Печигин стал подыскивать себе место, но на мужской половине всё было занято. Он напрасно шарил взглядом по плотным рядам деловито приступивших к угощению коштыров, пока не заметил поднятую руку Мансура, сохранившего свободными пару мест для него и Рустема. Садиться к Мансуру совсем не хотелось, наоборот, Печигин рассчитывал затеряться в толпе гостей, чтобы больше с ним не встречаться, но выхода не было. За одним столом с развалившимся на стуле Мансуром расположились все Рустемовы друзья, с разной степенью приближения копируя его презрительно оценивающий взгляд на окружающее. Едва Олег сел и опрокинул первую до краёв налитую пиалушку водки, Мансур поведал ему, что зря невеста из себя целку строит – свадьба-то «пионерская», иначе говоря, «по залёту». От выпитого он весь вспотел, расстегнул на груди рубаху и с каждой пиалой водки наливался густой, тяжёлой неприязнью ко всему вокруг. Масляные глаза его делались чернее, а блестящие от жирного плова губы кривила нехорошая усмешка. Может быть, подумал Печигин, он и меня к себе приблизил из-за того, что я не отсюда? Предположение выглядело правдоподобным, потому что Мансур то и дело предлагал Олегу выпить «за ваших»:
– Я всех ваших знаю! И Пугачеву вашу знаю, и эту, как её…
Он стал напевать, раскачиваясь и напрягая шею, какую-то песню, но Олег не смог её узнать.
– Да знаешь ты её, забыл просто… Ну, неважно. Я Киркорова вашего люблю! Красивый парень – Киркоров! А ты кого любишь?
Печигин пожал плечами.
– Не, ну как это?! Кого-то любить нужно обязательно!
Трудно было понять, говорит он всерьёз или шутит. В каждой фразе Мансура чувствовалась скрытая подначка, и в то же время ему как будто и в самом деле было интересно, что нравится Олегу. Печигин попытался перевести разговор на времена войны, чтобы подробней узнать, что случилось с жившими на другом берегу реки, но Мансур только махнул рукой.
– Забудь! Никто тебе здесь про это не расскажет. Война кончилась, все замирились, мертвяки в земле лежат и есть не просят, всё – как у вас говорят? – шито-крыто. Я бы тебе рассказал, но меня тут не было – три года за оппозицию воевал. – Он положил руку Олегу на плечи и доверительно сообщил: – Мы должны были победить! Да… – покрутил перед собой правой рукой, изображая скрытые махинации, и с отвращением произнес: – Политика!
Печигин закивал с пониманием, мол, политика такая дрянь, что о ней и говорить не стоит. Он уже не чувствовал себя настолько чужим среди коштыров, как прежде. Была ли причиной тому его связь с Зарой, или привычка, или выпитая водка, но окружающие больше не казались ему людьми иной природы. Они, конечно, заметно отличались от него, но каждый был другим по-своему, и оттого, что он теперь это видел, рассыпалась их общая коштырская инаковость. Олег же по-прежнему был для них чужаком, непонятно, как и зачем среди них очутившимся, и то, что Мансур вроде бы взял его под покровительство, только увеличивало в их глазах странность его присутствия. Печигин время от времени ловил на себе недоверчивые взгляды. Особенно пристально и безо всякого стеснения изучал его сидевший напротив единственный пожилой мужчина за столом в надвинутой до бровей тюбетейке, из-под которой Олега сверлили маленькие подозрительные глаза. Только ширина стола, казалось, мешала ему дотянуться до Печигина и ковырнуть его пальцем, чтобы выяснить, что у него внутри. Пытаясь что-то противопоставить этому разглядыванию, Олег достал фотоаппарат, навёл на соседа напротив, нажал на кнопку. Тот удовлетворённо заулыбался, точно с фотоаппаратом Олег сразу сделался ему понятен. Тут же захотел сфотографироваться Мансур, за ним и остальные. Перед объективом коштыры принимали лихие позы, поднимали бутылки водки, иные улыбались во всю ширину своих просторных лиц, другие, наоборот, хмурили брови, чтобы выглядеть серьёзно, подходя к съёмке ответственно. Многие хотели быть запечатлёнными с друзьями, снимались вдвоём или втроём в обнимку и бежали потом, расталкивая друг друга, смотреть на экране камеры получившийся результат. Из подозрительного чужака Печигин сразу превратился в самого нужного человека. Его окликали со всех сторон, и повсюду он видел коштыров, застывших в позах, в которых они рассчитывали войти в вечность. Или, по крайней мере, проникнуть за пределы Коштырбастана и предстать перед неизвестными людьми, которые будут смотреть снимки Печигина в Москве. Никто ни разу не спросил Олега, как получить свой снимок, и он сделал вывод, что это коштыров совсем не волнует, им лишь важно, что благодаря ему их увидят те, кто и не подозревал об их существовании.