Перевод с подстрочника
Шрифт:
Потом был банкет, Печигина посадили за один стол с другими лауреатами. Молодая поэтесса, учёный старик и не сумевший справиться со слезами кряжистый литератор, теперь успокоившийся и повеселевший, с готовностью отвечали по-русски на его вопросы, но между собой разговаривали только на коштырском. В голове Печигина ещё гудел эхом его изменённый микрофоном голос и продолжали тесниться слова, которых он не сказал, поэтому он был благодарен коштырам за то, что они его не трогали. Они, кажется, старались даже не смотреть лишний раз в его сторону, только сидевший ближе других старик, переводя Олегу названия блюд в меню, обращался к нему с преувеличенной предупредительностью, как врач к тяжелобольному. На сцене появились музыканты, начались танцы, и Олег решил, что ему пора: на пляшущих коштыров он уже насмотрелся
Вечером следующего дня пришла Зара. Нахмуренная, молчаливая, упорно отводящая взгляд, когда Олег смотрел на неё, и пристально следящая за ним исподлобья, когда думала, что он этого не видит.
– В чём дело? – не выдержал Печигин. – Что с тобой сегодня?
– Ничего. А что?
– Ты будто по обязанности ко мне пришла, а не по своей воле.
Глаза опущены, точно изучает орнамент своего коштырского платья или разглядывает руки на коленях.
– Нет, не по обязанности. Я думала, что больше тебя не увижу. Думала, ты не вернёшься.
– Теперь видишь, я вернулся, как обещал. Ничего не случилось. Говорил тебе, всё будет в порядке, так оно и вышло. Даже наградили меня. – Олег поставил перед Зарой на стол обе статуэтки Народного Вожатого. – Перед тобой не просто переводчик, один из многих, а автор лучшей книги стихов и лучшего перевода года!
Она смотрела недоверчиво и растерянно, готовая, кажется, скорее не верить себе, чем ему. Он же только благодаря её недоверию, только с ней и для неё мог убедить себя, что обязан своими наградами собственным заслугам, а не усилиям Касымова. Зара взяла одну из статуэток, ту, что побольше, и, рассматривая, гладила рассеянно, точно хотела на ощупь убедиться в её подлинности, а Олег думал: вряд ли, в самом деле, в Коштырбастане вышла за последний год хоть одна книга стихов, которая была бы лучше его «Корней снов», так что если Тимур и повлиял на решение жюри, что при его положении было, конечно, нетрудно, то только помог им сделать правильный выбор. А в том, что его перевод, когда он его закончит, будет лучше всех остальных, Печигин и подавно не сомневался.
Зара стиснула статуэтку обеими руками и, отвернувшись от Олега, прижала к груди. Он положил ладонь на её шею, но она, вздрогнув, отстранилась:
– Не касайся ко мне!
Ну вот, всё как в Москве. С чего он взял, что коштырские женщины не капризничают? Интересно, в каком русском фильме она услышала эту фразу?
– Правильно говорить «не прикасайся».
– Не прикасайся! – повторила Зара с досадой.
– Почему? Что случилось?
– Я знаю, ты ездил с этой женщиной! С этой своей проституткой! Я слышала в редакции!
Ах вот оно в чём дело…
– Ну и что?! Между нами ничего не было, клянусь тебе!
– Никогда не поверю! Такие, как она, своего не упустят!
Зарины гнев, ревность, обида, сверкание её больших темных глаз – всё было немного преувеличенным, как в кино. «Ревность – это сериальное чувство, – вспомнил Печигин слова певицы, – а в Народном Вожатом совсем нет ничего сериального». Теперь Олег сам смотрел это кино со стороны и не видел никакой необходимости в нём участвовать, прося прощения и пытаясь оправдаться. «Сериалы – это для женщин, – решил он, – у мужчин есть дела поважнее».
– Мне, между прочим, не одни эти статуэтки дали в награду, а ещё целую кучу денег. Я давно хотел подарить тебе что-нибудь. Идём, поможешь мне выбрать.
И они отправились по магазинам, Зара – с подчёркнутой неохотой, упрямо глядя в сторону, под завязку полная своей обидой. Но когда стала выбирать и мерить серьги, одни, другие, пятые, шестые, когда застегнула на шее подаренную Олегом золотую цепочку, когда задёрнула полог примерочной, куда захватила целый ворох разноцветных платьев, обида сошла на нет, растворившись в шорохе и шелесте тканей, в зеркалах, где она едва могла узнать себя – такая красота из них на неё смотрела. Она терялась в выборе, боялась ошибиться и вынуждена была полагаться на мнение Олега, а он предлагал ещё и ещё, и то платье, и это, и шаровары, и всё что угодно, потому что коштырские деньги ничего для него не значили, Печигин не научился даже толком различать купюры, на каждой из которых был изображён Народный Вожатый, где в фас, где в профиль, где в виде памятника или бюста. Отдавать эти даром доставшиеся ему гладкие бумажки было просто, они не имели над ним никакой власти, зато с каждым подарком увеличивали его власть над Зарой. Она обретала зримую форму купленных вещей, изгибалась украшенными восточным орнаментом мягкими складками, отражалась в счастливом блеске Зариных глаз, и это возрастание власти наполняло его уверенностью и силой. Поэтому когда Зара предложила ему тоже купить себе что-нибудь коштырское, вон тот, например, праздничный чапан, Печигин не отказался. Перевязав его в примерочной расшитым серебряной нитью кушаком, он ощутил, как приятно коже прикосновение прохладной шёлковой подкладки. Каждое его движение, обёрнутое в тёмно-зелёный бархат этого чапана, неизбежно сделается иным, чем прежде: вальяжным, взвешенным, неслучайным. Глядя на себя в зеркало, Печигин решил, что чапан идет ему, пожалуй, ничуть не меньше, чем Касымову. Показалось ему это или его лицо и в самом деле стало шире, а глаза едва заметно сузились?
Потом, когда они вернулись домой и новые вещи лежали разбросанные по неосвещённой комнате вперемешку со снятыми старыми, а Зара лежала на плече у Печигина и её рука с остаточной, как будто автоматической нежностью гладила его грудь и живот, хотя сама она, кажется, уже и пошевелиться не могла, Олег, всё ещё движимый ненасытимой потребностью дарить, спросил:
– Сколько б ты хотела, чтобы у нас было детей?
Зара приподнялась на локте, и даже в полутьме было видно, как её обычно замкнутое лицо раскрылось от счастливого удивления. Она словно теперь только поверила, что связь с Олегом существует не в одном лишь её воображении, и торопливо, почти испуганно положила пальцы на его губы, чтобы он не сказал чего-нибудь лишнего, что могло бы всё испортить.
– Кто тебя тянул за язык?! Скажи мне, кто?! Тебя! Тянул! За язык!!!
Касымов подался вперед, к Олегу, и лёг животом на столик между ними, накренившийся под этим грузом так, что коньяк и закуска опасно заскользили к краю, а тарелка с зеленью упала, украсив ковёр узором рассыпавшейся травы. Тимур не обратил на это никакого внимания, кажется, вообще не заметил. С полузабытых студенческих лет Олег не видел его таким пьяным. Когда он позвонил и попросил Печигина срочно приехать, сказав, что «будет разговор», его голос уже звучал странно, с многозначительными угрожающими паузами. Открывшая Олегу Зейнаб, провожая его в курительную, шепнула на ходу, что у Тимура неприятности на работе. Касымов встретил Олега в полутьме освещённой включенным телевизором курительной, развалясь в открытом на груди чапане на кожаном диване. Ему было жарко, муторно, тяжело, и пухлая рука, распахнувшая чапан, шарила по голой груди, ища, что ещё расстегнуть, чтобы стало легче. Налив Олегу полную пиалу коньяка, он протянул её со словами:
– На, выпей. Выпей за то, что тебя больше нет!
– Как это? – спросил Печигин, но от коньяка не отказался.
– Очень просто. Проще простого. Нет больше такого поэта – Олега Печигина. И не было. Ни в одном магазине во всем Коштырбастане ты не найдёшь больше своей книги. Ни в одной библиотеке, ни в одном ларьке или киоске. Всё, твои «Корни снов» выкорчеваны с корнем! Остатки тиража пойдут под нож.
– Почему? Что-нибудь случилось?
– По кочану! Кто тебя тянул за язык?!
Тут-то тарелка с зеленью и очутилась на полу. Олег наклонился подобрать траву и, глядя снизу на громоздившееся над животом на подушке второго подбородка пышущее лицо Касымова с раздутыми гневом ноздрями и сияющими в свете телеэкрана щеками, спросил:
– Я что-то не то сказал на вручении премии?
– «Не то» он сказал! Будь благодарен, что тебя не арестовали сразу после того, как ты сошел со сцены! Скажи спасибо, что отправился домой, а не в следственный изолятор.
Касымов выплёвывал слова с такой яростью, что Олег подумал: «Преувеличивает. Пугает, наверное».