Перевод с подстрочника
Шрифт:
– Какая еще просьба?!
– Не бойтесь, она вам ничем не грозит. Я хочу, чтобы завтра, когда будете встречаться с Гулимовым, вы передали ему послание от оппозиции. В нём описывается реальная ситуация в стране, которой он, судя по всему, не знает, потому что информация об этом его не достигает, и перечисляются наши требования и предложения. Другого способа доставить это ему лично у нас нет. Мы уже не раз пытались, но все подходы к президенту контролируются спецслужбами. Судя по некоторым деталям его последних выступлений, он созрел наконец до понимания, что нынешний курс ведёт страну к катастрофе. Если бы не его окружение, где тон задают люди вроде вашего друга Касымова, заинтересованные, чтобы ничего не менялось, он, возможно, сделал бы шаг нам навстречу.
– Почему вы думаете, что я соглашусь? Что, если меня тут же арестуют как члена оппозиции?
– Как иностранцу вам ничего не грозит. Ясно же, что иностранец не может входить в коштырскую оппозицию. Если возникнут к вам вопросы, вы просто отправите их ко мне, а о моём участии в оппозиции они и так знают. Главное, чтобы послание попало лично к президенту – это будет иметь историческое значение. Заключение союза или хотя бы перемирия между оппозицией и властью спасёт страну! Если Гулимов хоть частично удовлетворит наши требования, тысячи политзаключённых окажутся на свободе! Но даже если он и не пойдёт на признание оппозиции, он всё равно примет меры, которые мы предлагаем, потому что другого пути нет! Он станет реализовывать их без нашего участия, но это не так уж и важно. Главное – остановить, пока не поздно, сползание страны к пропасти. С каждым упущенным днем шансов на это всё меньше!
Алишер говорил с яростной убеждённостью, не глядя на Печигина, один на один с грядущим, в котором провидел надвигавшуюся катастрофу. Его уверенность подействовала на Олега (много ли он, в сущности, знает об истинном положении дел в Коштырбастане? То, что он видел в провинции – поломанную технику, нищету, дома без газа и электричества, женщин с кетменями в пустых полях, – скорее подтверждало, чем опровергало слова Алишера). На минуту к нему вернулось ощущение, которое он испытал, когда тяжесть дождевых облаков легла ему на плечи и он почувствовал, что глядит на мир глазами Народного Вожатого: всё вокруг висело на волоске – и зависело от него! Лавина сверкающих на солнце, наперебой сигналивших машин, прохожие на тротуаре, дети в соседнем сквере, наблюдающие за ними матери – все, едущие, идущие или сидящие на одном месте, не подозревая ни о чем, неотвратимо двигались к пропасти.
– Где оно, это ваше послание?
Алишер порывисто повернулся к Олегу.
– Я знал, что вы согласитесь! Я не сомневался.
Он уже обращался с Печигину как к соратнику, совсем другим тоном, на его тяжёлом лице возникла широкая улыбка, обнажавшая дыры на месте выбитых зубов, и оно показалось от этого ближе, чем прежде, таким близким, что загораживало Олегу взгляд и не давало отвести глаз.
– Я не сказал, что согласен. Вы говорили, у меня есть время обдумать решение до утра. Я спросил только, где послание.
– С собой у меня его нет – я ведь не знал, что вы будете встречаться с Гулимовым уже завтра. Я привезу его утром, оно не у меня, за ним еще нужно ехать. Во сколько назначена встреча с президентом?
– Пока не знаю. Касымов пришлёт за мной своего водителя.
– Понятно, – Алишер задумался. – Я буду у вас в семь утра.
– Давайте хотя бы в девять! Пожалуйста, не раньше девяти!
– Вам предстоит завтра, может быть, самое важное дело в вашей жизни, а вы думаете только о том, чтобы проспать пару лишних часов!
– А как я, не выспавшись, буду разговаривать с Народным Вожатым?! Я же двух слов не смогу связать!
– Ну хорошо, я буду в половине девятого.
Алишер поднялся, чтобы идти. Прежде чем попрощаться, он подобрал газету, скомкал её и выкинул в ближайшую урну. Стоило Печигину остаться одному, как все возражения, выдвинутые им Алишеру, чтобы доказать ему (а в действительности, конечно, прежде всего самому себе), что Фуат не может быть автором стихов Народного Вожатого, стали рассыпаться в пыль. Даже если поэт действительно страдает манией преследования (что далеко не факт, ведь в его доме и в самом деле могло быть установлено прослушивание) – безумие вовсе не обязательно должно помешать ему создавать произведения, выдаваемые президентом за свои. Мало ли было безумных поэтов?! Главное же, это разом разрубало неразрешимый узел: один человек – президент Гулимов – отдал приказ о карательной акции в «Совхозе имени XXII съезда КПК», и совсем другой был автором стихов, которые переводил Олег! Это всё так правдоподобно, так хорошо и правильно складывалось, что лучше всяких доказательств убеждало в правдивости Фуата. Не нужно было изворачиваться, пытаясь совместить в одном лице поэта и массового убийцу. Они расходились в разные стороны, и каждый занимался своим делом: один – стихами, другой – политикой.
Но странным образом такое решение не принесло облегчения. Печигин поймал себя на том, что продолжает снова и снова перебирать в памяти разговор с Фуатом, ища недостоверные детали, чтобы опровергнуть весь его рассказ. Трудно было смириться с тем, что за стихами, над которыми столько бился Олег, стоит не образ с плакатов и телеэкрана, а этот рыхлый толстяк, пьяница и сластёна, со своей грязной старостью, безудержным хвастовством и помешательством… День клонился к вечеру, Олег проходил мимо закрывающегося рынка: торговцы вывозили на громыхающих тележках товары, а закутанные до глаз уборщицы сметали широкими метлами в огромные кучи обёрточную бумагу, рваные пакеты, объедки и прочий мусор торговли, поднимая облака тусклой пыли, повисавшие в воздухе. Розовея в последних лучах солнца, пыль оседала на продавцов и покупателей, на бедных и богатых, на вещи и людей, уравнивая их между собой. Некоторые лотки еще были открыты, и оттуда кричали уборщицам, чтобы не мели в их сторону, один козлобородый старик погрозил им кулаком, другой даже плюнул в направлении едва различимой сквозь пылевую завесу завёрнутой фигуры, но всё это было напрасно – женщины словно не слышали, как если бы человеческое слово больше не достигало их ушей, и равномерно взмахивали метлами, точно выполняли работу судьбы, сгребая в мусор отбросы прошедшего дня. Рынок стремительно пустел, и там, где полчаса назад кипела торговля и яблоку негде было упасть, оставались теперь лишь мусорные горы, ждущие, чтобы их отвезли на свалку. Олег поискал над крышами руку памятника Народному Вожатому, обычно помогавшую ему ориентироваться в путанице переулков и улиц Старого города, и не нашёл – ее заслонило плотное пыльное марево. Только миновав рыночную площадь, он увидел её там, где она всегда была прежде, и почувствовал, что рад этому.
Вернувшись домой, Олег первым делом принялся перечитывать подстрочники и свои переводы. Теперь сквозь каждое стихотворение он видел беспрерывно жующего сладости, распираемого самоупоением Фуата, любая строка звучала в сознании его голосом. Как могло нравиться Олегу это многословие, полное повторов, пустой риторики и вычурных метафор?! Что находил он в этих длиннотах, банальностях и высосанных из пальца сравнениях?! Сейчас ему стало очевидно, что это чистой воды графомания. И к тому же графомания помешанного! От нескончаемых перечислений, претензий на всеохватность и космический размах так и веяло безумием. Если в самом деле, как утверждал Тимур, эти стихи ложатся в основу государственных планов и программ, то не приходится удивляться, что страна катится в пропасть. Выходит, Коштырбастаном правит не явленная в поэзии Гулимова воля неба, как представлял это Касымов, а воплощённое в ней графоманиакальное безумие Фуата!
Олег собирался перевести до завтра еще одно-два стихотворения, но теперь не мог заставить себя даже дочитать до конца уже сделанное. Вместо этого рука сама потянулась к тетради для записей. «Приходится, похоже, признать, что Алишер прав: стихи Гулимова, скорее всего, принадлежат Фуату, а сам он не поэт, облечённый государственной властью, а обыкновенный диктатор. Почему это так обескураживает меня? Почему так не хочется с этим соглашаться? Я ведь с самого начала подозревал подобное. (Или только теперь мне так кажется?) Меня же не удивило, когда Тимур признался, что это он сделал Гулимова тем, кто он есть. Откуда тогда сейчас эта растерянность? Видимо, я так долго пытался проникнуть в образ Народного Вожатого, что не заметил, как он сам проник в меня. Теперь я гляжу на него глазами коштыров, для которых нет других ориентиров в окружающей их со всех сторон бесконечности. Ведь и Тимур убеждён, что он пророк, пускай и один из многих тысяч, и для Фуата он чуть ли не новый Рембо местного значения. (Хотя что значит “местного значения”? На территории Коштырбастана запросто поместятся три или четыре Франции!) Завтра я наконец встречусь с ним лицом к лицу. Говорить с ним о стихах, конечно, нелепо. Значит, главный смысл этой встречи в том, чтобы я передал ему послание от оппозиции. Еще не поздно отказаться. Но я этого не сделаю».
Написав эту фразу, Олег вдруг увидел себя со стороны, за столом, принадлежавшем бывшему владельцу дома, вспомнил его письмо из лагеря и ясно почувствовал, что пути назад нет. Нежданный прилив вдохновения подтолкнул его руку, и он повторил ещё раз:
«Я этого не сделаю. Возможно, в передаче послания оппозиции – смысл всего моего путешествия в Коштырбастан. За оппозицией – понимание реальной ситуации в стране и законов экономики, за властью – присвоенная ею поэзия с растворённым в ней безумием Фуата. Я стану посредником между ними. Благодаря мне они заключат соглашение. Как сказал поэт: “Соединив безумие с умом, среди пустынных смыслов мы построим дом, училище миров, неведомых доселе”… Да, ради этого стоило сюда ехать. Кто знает, может, моя встреча с Гулимовым действительно спасёт страну от катастрофы, послужит освобождению политзаключённых, станет поворотным моментом коштырской истории? И тогда в стране, где следов не остаётся, всё-таки сохранится мой след?»