Перевод с подстрочника
Шрифт:
– Ладно, может быть, и не подозреваю…. Но сейчас меня интересует совсем другое. Скажи, это ты был автором предисловия к моему сборнику на коштырском?
Тимур молча кивнул с таким видом, точно об этом и спрашивать было нечего: кто ещё, кроме него, мог написать в Коштырбастане предисловие к стихам Печигина?
– Тогда ответь, для чего тебе понадобилось сочинять обо мне все эти небылицы?
Касымов глядел непонимающе, даже жевать перестал.
– Зачем было писать, что я ходил на демонстрации, сидел в тюрьме, лежал в дурдоме? Для чего было делать из меня революционера?
– Ах, ты об этом…
Тимур засмеялся, колыхаясь всем телом, зашёлся таким довольным смехом, что недожёванный персик едва не выскользнул у него изо рта.
– Да просто так, – сказал, с трудом успокоившись. – Мне так интересней. Захотел – сделал революционером, а мог бы и контрреволюционером. Ты кем больше хочешь быть: революционером или контрреволюционером?
– Самим собой. И больше никем. Чужая биография мне не нужна. Ни на чьи гражданские подвиги я не претендую.
Новые взрывы безудержного смеха, точно в глубинах содрогавшегося Тимурова тела детонировали один от другого склады залежавшегося хохота. Очевидно, воздействие терьяка заключалось в том, что стоило ему взглянуть на упорно сохранявшее серьёзность лицо Печигина, и он вновь начинал покатываться. Чем серьезнее был Олег, тем веселее становилось Касымову.
– Самим собой! Не могу! Уморил! Самим, говорит, собой! На лучше, поешь персик…
Дым терьяка проникал в Олега с воздухом и, видимо, незаметно как-то действовал и на него, щекоча ноздри, гортань. Внутри возникали муторная подвешенность и неприятное ощущение незамкнутости. Хотелось увидеть себя со стороны, чтобы понять, что же такого смешного находит в нём Касымов. Собственная серьёзность и в самом деле начинала казаться Печигину комичной, но он понимал, что, если засмеётся с Тимуром или хотя бы только улыбнётся, это будет его капитуляцией. Касымовский хохот отзывался в нём щекочущим эхом, губы сами расползались в соглашательскую усмешку, но он крепко сжал их, как на допросе.
– А ты не задумывался, кому ты сам по себе нужен – хоть здесь, хоть там, у себя в Москве? И что это вообще значит – «самим собой»? Когда мы с тобой, помнишь, стёкла на стройке били, ты уже был самим собой или ещё нет? А когда с этим своим гением – забыл, как его звали, всех вас, гениев, не упомнишь – нажирался в стельку, в этот момент ты собой был или не собой?
– Это всё казуистика, Тимур, не имеющая значения.
– Ещё как имеющая! Ещё какое значение! Потому ты и не можешь понять Народного Вожатого, что вцепился зубами в своё жалкое «я», которое в действительности есть лишь нажитый за жизнь случайный хлам, мусор памяти, прилипший к тебе и тянущий назад!
– Ну хорошо, пусть так, и всё-таки: для чего ты выдумал все эти мои подвиги?
– Для чего? Думаешь, кто-нибудь стал бы без этого покупать твои стихи? Если бы я не написал предисловия, не сделал телепередачу, не представил тебя как переводчика Гулимова, после чего статьи о тебе посыпались уже без моего участия – хотя и под моим наблюдением, – если б не это, ни один экземпляр твоего сборника не был бы продан! Все эти твои сны и прочее нужны здесь не больше, чем в Москве. Стихи без биографии вообще никуда не годятся! Людям подавай страдания, политику, драму, борьбу, тогда в придачу они проглотят и стихи. И даже решат, что они им нравятся.
– Зачем тебе вообще приспичило делать из меня известного поэта?
– А как же?! Разве поэзию Народного Вожатого может переводить непонятно кто, никому неведомый ремесленник? И ладно бы на какой-нибудь суахили, но на русский, язык нашего важнейшего геополитического партнёра… Нет, братец, ты не осознаёшь всей значимости события. И потом, разве мне трудно? Хотел быть великим поэтом – пожалуйста! Чего для друга не сделаешь? Да и дело яйца выеденного не стоит. Захотел – получи. У нас в Коштырбастане с этим просто.
– Я никогда не хотел быть непременно великим… Мне даже слово это как-то неприятно.
– А кем же ты, интересно, хотел быть?
На языке Олега вновь вертелось «самим собой», но он чувствовал, что это вызовет новый взрыв хохота. Касымов уже смотрел на него с неявной усмешкой, прячущейся пока в подвижных ямочках жующего очередной персик лица.
– Просто…
Слова ускользали, мысли сделались слишком быстрыми – не уследить. Вместе с запахом терьяка подозрительная, предательская лёгкость вплывала в Печигина, и вот уже само собой подумалось: Тимур, конечно, написал в своём предисловии чушь, но какое значение имеет здесь, в Коштырбастане, то, что он делал или не делал в Москве? Москва с её толпами и политикой, с её нескончаемой давкой людей, идей и честолюбий была отсюда так далеко, и Олегу казалось сейчас, будто он покинул её настолько давно, что происходившее там было словно бы не с ним, – так стоило ли из-за этого переживать? Развалившийся на курпачах Касымов, поглаживая шёлковый пояс чапана, всем своим видом показывал, что переживать вообще не стоит.
– Что значит «просто»?! Даже приблизительное представление о подлинном величии не способно возникнуть в твоей голове! Все вы там, что в Москве твоей, что в Европе, живёте так скученно и тесно, стираясь друг о друга от тесноты до полной неразличимости, что истинному величию негде между вас поместиться: всё у вас рядится в серое и прячется в обыденность, даже власть. Только на коштырских просторах ещё осталось место для величия!
Касымов поднял чилим и предложил Олегу:
– На, затянись. Это расширит твои горизонты.
Рука Печигина потянулась к антикварному инкрустированному чилиму, но он остановил себя: это было бы сдачей последней позиции, окончательным отказом от себя, признанием того, что он во всём согласен с Тимуром. Олег отстранил резной мундштук.
– Как хочешь, – Тимур пожал плечами. – Кстати, забыл сказать: наша несравненная, бесподобная и единственная зовет нас к себе на дачу. Специально просила, чтобы я передал тебе.
– Ты это о ком?
– Наша знаменитая певица. Или ты уже забыл концерт, где она пела песни на стихи Народного Вожатого? Кстати, дачу на новом водохранилище подарил ей он. Имей в виду, от таких предложений не отказываются.
– Что ж, поехали.
– Возьмёшь с собой Зару?
Олег посмотрел на Касымова и понял, что отпираться бесполезно, да и незачем: тому давно всё известно. Он кивнул.
– Если, конечно, она сможет поехать.
Тимур весь расплылся в довольной улыбке.
– А у тебя губа не дура! От Динары, профессионалки, отказался, а Зару, наше заглядение, гордость редакции, солнышко наше, взял да и прибрал к рукам. Половина моих журналюг ей вслед засматривались, да и сам я, грешным делом, бывало, о ней подумывал, а она, видишь, тебя выбрала. И за что только вас, поэтов, женщины любят?