Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944
Шрифт:
Наконец дошла очередь до человека, погубившего, по словам донны Ракеле, ее семью. Я замер на месте, не веря своим ушам. То, что говорила донна Ракеле о своем зяте, красивом, обаятельном, изнеженно-элегантном принце фашизма – Галеаццо Чиано, муже Эдды, – было равносильно смертному приговору.
«Это он погубил нашу семью. Благодаря ему на первое место вышли роскошь, светские причуды и широкий образ жизни, а не идеалы партии и семейные устои. Я ни капельки не сомневаюсь, что его подружки по гольф-клубу всегда узнают то, что им нужно, и я также уверена, что тщеславие и честолюбие значат для него гораздо больше, чем связь с нашей семьей, но Эдда всегда остается Муссолини. Она – наша, хотя иногда кажется, что под влиянием Галеаццо она превратилась в истинную Чиано. Я заканчиваю, мой дорогой Доллман, и я знаю, о чем вы хотите меня спросить, и поэтому
Почему я рассказываю все это вам, а не дуче? Я хотела поговорить с ним, много раз хотела, но, когда он ночью возвращается домой, уставший и выжатый как лимон, я не могу заставить себя обсуждать вопрос об окружающих его предателях, ведь он так сильно сдал за последнее время. Я готовлю для него его любимые блюда, из тех, что разрешены врачами, и держу язык за зубами. Я вспоминаю о наших счастливых годах, проведенных в Романье, когда мы были еще простыми людьми, и мне очень хочется, чтобы эти годы вернулись. Увидим ли мы когда-нибудь нашу прежнюю Италию?»
Буффарини-Гвиди умоляющим жестом поднял свои пухлые руки к вечернему небу, видневшемуся в окна библиотеки, которые наконец-то были открыты. Я продолжал стоять, опершись на Вергилия, ожидая неизбежного. И оно произошло.
«И теперь я хочу попросить у вас, дорогой Доллман, передать от моего имени – повторяю, только от моего имени – все, что я вам сказала, синьору Гитлеру. Я не могу сделать это сама, поскольку совсем его не знаю, – но верю, что вы сможете. Вы должны сделать это, поскольку я знаю, что вы любите Италию, как свой второй дом. До свидания и большое спасибо».
Она кивнула Буффарини-Гвиди и протянула мне чистую руку без всяких признаков маникюра. Потом она вытерла пот со лба, уронив при этом платок. Я поднял его и хотел было отдать донне Ракеле, но увидел, что она уже ушла, и я положил его в свой карман. Я храню его до сих пор – разумеется, постиранным, – в память о женщине большого сердца, перед которой могли бы склонить голову королевы и принцессы, не умалив своего достоинства.
Через некоторое время в библиотеку возвратился Буффарини-Гвиди, и мы налили себе выпить чего-нибудь покрепче. Я объяснил ему, что занимаю не такое положение, чтобы в течение часа вылететь к синьору Гитлеру и передать ему слова донны Ракеле. Во-первых, у меня нет самолета, а во-вторых, я должен буду использовать «надлежащие каналы», то есть сообщить обо всем Гансу Георгу фон Макензену, немецкому послу в Риме. Буффарини-Гвиди с ужасом отверг это предложение и стал умолять меня найти способ передать синьору Гитлеру слова жены дуче без посредников. Я обещал попытаться. Записав дома речь донны Ракеле, я стал ждать конференции в Тревизо. Там я вручил свой меморандум одному из адъютантов Гитлера, которого хорошо знал, и попросил его передать этот документ своему господину. Больше я ничего о нем не слышал, так что не знаю, удалось ли ему выполнить мою просьбу или нет. Если удалось, то Адольф Гитлер, должно быть, поразился, как точны оказались пророчества донны Ракеле. Высадившись на Сицилии, союзники быстро подвигались в глубь Италии, и в результате целой серии предательств 25 июля король Виктор-Эммануил III сделал то, что предсказывала эта новая Кассандра.
А в тот день, когда Гитлер и Муссолини вели бессмысленную и бесполезную дискуссию на вилле Гаджия в Фельтре, Рим подвергся бомбежке. Папа и король приложили все усилия, чтобы успокоить жителей разрушенных кварталов и помочь им, но ледяной прием, оказанный его величеству римлянами, вероятно, развеял его последние сомнения в том, как надо действовать. Окруженный возбужденной толпой, его святейшество вознес руки к небу и стал молиться за спасение верующих, но, если бы здесь неожиданно появилась Сивилла Кумская и предсказала скорый конец войны, она имела бы гораздо больший успех, чем папа.
Вместо того чтобы сбросить бомбы на правительственные здания или дворцы богатых, союзники подвергли удару церковь Святого Лоренцо и густонаселенные районы Тибуртино и Порта-Маджоре. Я думаю, для западных военных стало слабым утешением известие о том, что их бомбы уничтожили могилу Джона Китса на кладбище, расположенном неподалеку от пирамиды Цестия. Этот факт конечно же не повлиял на ход войны, но, по крайней мере, внес определенную долю иронии в атмосферу всеобщего горя. Я посетил «альфредиани» в их расшатанных взрывами домах и был встречен мрачными и злыми лицами. Когда я спросил их, разделяет ли кто-нибудь из соседей их мысли, они в один голос ответили, что дни Бенито Муссолини и фашизма
Я вспомнил речь донны Ракеле, надеясь, что адъютант в Тревизо сделал то, о чем я его просил. Вернувшись домой сильно расстроенным, я увидел, что синьорина Биби склонилась над английской грамматикой. Это не только не улучшило моего настроения, но наполнило новыми мрачными предчувствиями. Я попытался связаться с бывшим послом в Лондоне, а теперь президентом фашистской палаты Дино Гранди, с которым у меня установились хорошие отношения. Я знал, что он уже давно стоит во главе фронта, направленного против Муссолини, и является самым умным из фашистских руководителей. В прошлом он разговаривал со мной если не искренне, то, по крайней мере, с тем чистосердечием, с каким разговаривает любой итальянец, который желает сообщить собеседнику свои мысли и не боится скомпрометировать себя. Однако он отказался встретиться со мной – еще одно свидетельство того, как были настроены итальянцы за неделю до событий 25 июня 1943 года.
Я спросил себя, стоит ли мне обратиться к кому-нибудь другому, но, поразмыслив, пришел к выводу, что самое лучшее сейчас – вообще ничего не предпринимать. Гитлер совещался с Муссолини, Рим гордился тем, что немецкое посольство переполнено сотрудниками, среди которых был даже специальный полицейский атташе, отвечающий за вопросы безопасности, а военные представлены своими генералами. Что оставалось мне делать? Я уже и так сделал все, что мог, передав слова донны Ракеле. Тем не менее, узнав о внеочередном заседании Большого фашистского совета, состоявшегося по требованию дуче вечером 24 июля, я решил предпринять еще один шаг. Я заверил господина Макензена, что сразу же после окончания совещания выжму из всех моих контактов и связей всю возможную информацию о том, что на нем обсуждалось. Я надеялся главным образом на помощь Буффарини-Гвиди, который, уйдя с поста министра, остался тем не менее членом совета. И я сдержал свое обещание, не зная, что мой доклад станет косвенной причиной отзыва посла. Позже я жалел о том, что моя единственная попытка сделать шаг, который мог бы привести к важным политическим последствиям, нанесла вред человеку, относившемуся ко мне по-дружески и даже по-отечески.
Вечером 24 июля я отправился на свою обычную прогулку по Монте-Пинчио. Вечный город выглядел почти таким же, каким он бывает в этот час и в это время года. Солнце медленно садилось в лилово-серую дымку, а над куполом собора Святого Петра нависли свинцовые облака, принесенные сирокко. Дымка показалась мне удручающе близкой, и не многие люди решились присоединиться ко мне в надежде глотнуть свежего воздуха, который нес слабый теплый бриз со стороны моря. Мое внимание привлекли две фигуры. Одна из них принадлежала принцессе Анн-Мари Бисмарк, на шведскую красоту и свежесть которой южный римский ветер не оказал никакого влияния. Ее спутником был Филиппо Анфузо, бывший старший секретарь Чиано, а теперь итальянский посол в Будапеште. Он утратил часть своего внешнего лоска, который делал его любимцем римских женщин, и выглядел очень обеспокоенным и серьезным. Таким я его еще никогда не видел. Мы несколько раз прошлись вдоль террасы, и Анфузо нарисовал мне мрачную картину того, что произошло в палаццо Венеция. Он возмущался тем, что Муссолини распустил мушкетеров, эту преторианскую гвардию, которая следила за его личной безопасностью. Анфузо не был членом Большого совета, но он намекнул мне, что если бы он им был, то знал бы, что делать. Но не успел я задать ему вопросы, которые крутились у меня на языке, как принцесса сменила тему разговора. Быть может, ей стало скучно или душно, но, скорее всего, она не хотела, чтобы ее галантный спутник разговаривал со мной на такую деликатную тему. Как бы то ни было, я так никогда и не узнал, что сделал бы Филиппо Анфузо на месте Бенито Муссолини.
Я вернулся домой в задумчивом настроении и обнаружил, что меня ждет послание. Буффарини-Гвиди писал, что завтра в полдень будет ждать меня в хорошо известном ресторане в старом квартале города. Я обнаружил здесь и синьорину Биби, которая на этот раз не штудировала английскую грамматику, а беседовала за бутылкой очень сухого мартини с римским князем весьма высокого положения и имени. Они так сильно увлеклись разговором, что не слышали, как я вошел. Я так и не узнал, о чем они беседовали, но догадался об этом позже, когда дон Франческо рассказал мне о своих уединенных обширных замках, часть из которых была мне известна и которые были совершенно неприступны.