Переводы из Альтермана
Шрифт:
Наших славных парней ты видал, капитан –
Да святятся их сильные плечи,
Что несли свой народ через ночь и туман
К берегам заповеданной встречи.
Так давай же скорей поднимай, капитан!
За ветра, за опасные галсы!
За твой маленький флот, за прибрежный туман!
И за тех, кто еще не добрался!
За ребят, обманувших британский корвет
В темноте, без огней и компаса,
Мимо рифов и скал, среди мин и торпед,
Протащивших худые баркасы.
День придет, и в углу своего кабака,
Над бутылочкой кьянти балдея,
Ты задумчиво сплюнешь ошмет табака,
Улыбнешься и скажешь: "Старею!
Повидал я немало и выжил, не стух,
Но запомнил – о, Санта Мария!
Как я вымок тогда, словно глупый петух,
В темноте у камней Нагарии."
Мы ж расскажем тебе, что победа – у нас,
Дело сделано, мачта им в глотку!
Дело сделано теми, кто с морем борясь,
Принимали груженую лодку.
Усмехнешься: "Конечно, таких не возьмешь
Ни огнем, ни водой, ни эсминцем!"
И такую соленую шутку ввернешь,
Что портовый кабак задымится.
Будет так, а пока – поднимай, капитан!
За ветра, за опасные галсы!
За твой маленький флот, за прибрежный
И за тех, кто еще не добрался!
(это стихотворение переведено совместно с Довом Конторером)
Поэма казней египетских
1
Но-Амон, упадут во прахе
бастионы железных врат.
Десять казней в огне и страхе
превратят твои ночи в ад.
Но-Амон, ни дворцы, ни кущи
1
Достаточно надежные сведения о Ванзейской конференции и о начавшемся в Европе систематическом истреблении евреев дошли до Страны уже летом 1942-го года. Но Сохнут еще некоторое время воздерживался от публикации официального коммюнике - оно последовало лишь 22 ноября, когда весь ишув уже полнился слухами. Пять дней спустя Натан Альтерман напечатал в своей еженедельной колонке в газете "Гаарец" стихотворение, рефреном (и названием) которого стали слова одной из самых часто повторяемых иудейских молитв: «избрал нас из всех народов». Понимаемая как обещание избранничества и, следовательно, покровительства и защиты, в реальности Катастрофы эта формула звучала ужасной насмешкой. Неудивительно, что первой реакцией 32-летнего Альтермана, уроженца Варшавы, ощущавшего себя плотью от плоти еврейства, уничтожаемого в печах Треблинки и Аушвица, были именно такие исполненные горечи строки:
Слезы наших идущих на смерть детей И далее:
мировых не обрушили сводов.
Потому что любовью и волей своей
Ты избрал нас из всех народов.
Ты избрал нас из прочих – на брит и обет –
из огромного пестрого стада.
Оттого даже дети, по малости лет,
знали точно и твердо: спасения нет,
и просили у мамы, идущей вслед:
не смотри, не смотри, не надо…
Ну, а Ты… – Ты, чья воля, и мощь, и стать –
Бог отцов наших, страшный и милый,
Ты избрал нас из прочих народов – стать
мертвецами на адских вилах.
Только Ты сможешь всю нашу кровь собрать
ведь другим это – не под силу.
Можешь нюхать ее, как свои духи,
можешь пить ее, добрый Боже…
Но сначала в ней убийц утопи.
А потом равнодушных – тоже.
В 42-ом году никто еще не осознавал истинных масштабов несчастья; но, как это ни парадоксально, оно должно было восприниматься намного острее, чем после войны, когда притупившееся от непрекращающихся ужасов коллективное сознание перевело в разряд обыденности то, что прежде казалось абсолютно невероятным. Где шестьдесят миллионов, там и шесть – есть о чем говорить… Но те, самые первые известия ударили по еще не загрубевшим нервам – именно так можно объяснить горький, на грани богохульства, упрек, брошенный Альтерманом в адрес Всевышнего.
Позднее этот упрек трансформируется в весьма распространенную позицию – от знаменитой максимы одного из авторитетнейших философов ХХ века Теодора Адорно («После Аушвица писать стихи – варварство») до прямого отрицания Б-га на кухонно-бытовом уровне: «Если бы Он существовал, то не допустил бы Катастрофы». К чести Натана Альтермана следует сказать, что, задав эту начальную ноту – прискорбно поверхностную, хотя и простительную в тогдашнем потрясении, он почти сразу отказался от нее в пользу куда более глубокого осмысления происходящей онтологической катастрофы. Эпическая «Поэма казней египетских» вышла в свет в 1944-ом году, хотя некоторые стихи были, видимо, написаны еще перед войной.
Жанр эпической поэмы не слишком подходит к нашей эпохе – времени обмельчания и деградации, сознательного унижения и уничтожения ценностей любого плана – духовных, исторических, эстетических. До эпоса ли там, где на обломках литературных и общественных конвенций произрастают дикие сорняки хаоса и непотребства? Факт - израильские культуртрегеры предпочитают не связываться с этим сложным для понимания произведением. Консервативный Альтерман вообще не в моде, а уж такой «обскурантский» и «антигуманистический» текст - тем более.
Масштаб «Поэмы» действительно сопоставим с книгами библейских пророков. Десять казней, постигших египетский город Но-Амон, становятся для Альтермана поводом к разговору о человеческом роде вообще – об истории, как повторяющейся череде грехов и наказаний… - и новых грехов, и новых наказаний. (Бежит за веком век, как стражники за вором…).
Охват Альтермана глобален – это подчеркивается еще и демонстративным отказом от традиционного, танахического угла зрения на 10 казней, как на одну из глав истории Исхода иудеев из Египта – главу важную, но отнюдь не самую значительную. Собственно говоря, иудеи в «Поэме» не упоминаются вовсе; нет там ни Моисея, ни фараона, отсутствует (в явном виде) даже и сам Всевышний.
Но-Амон для Альтермана – пример, притча, извечный шаблон всех людских катастроф. Шаблон, по которому в момент написания поэмы разворачивался дежурный исторический катаклизм и - в его рамках - наша собственная Катастрофа. Инверсия, таким образом, очевидна: это только на первый взгляд Альтерман обходится в поэме без иудеев. На самом же деле речь идет - в том числе - и о них. Только вот теперь они - те, чьим именем казнили когда-то, - сами оказываются на плахе. На сей раз горькую участь Но-Амона разделяет народ Израиля.
«Поэма» разделена на три неравные части. Первая, вступительная, названа автором «Дорога на Но-Амон». Альтерман начинает с того, что заявляет универсальный, вневременной характер «казней египетских», регулярную цикличность проклятой последовательности «грех-наказание», сразу задавая тем самым масштаб шкалы. И только потом переходит к двум главным вопросам, ради которых, вообще говоря, и написана поэма: за что наказывают, и почему при этом наряду с преступниками гибнут и невинные души? В чем успел провиниться новорожденный ребенок?
Беглый ответ на вопрос «За что?» дается во второй главке вступительной части. Прямо скажем, Альтерману есть из чего выбрать. Предательство. Попрание законов. Возвеличивание лжепророков. Торжество низкой погромной черни. Властолюбие. Убийство. Всего этого, увы, хватает не только в мировой новейшей истории, но и в новейшей истории европейских евреев.
Ответ на второй вопрос не столь бесспорен, хотя на удивление тверд и ясен (особенно, когда звучит из уст автора стихотворения "Из всех народов..."): «Свят кинжал неподсудной воли, / чей клинок неизменно ал…». Иными словами, Б-г прав, даже убивая невинных, воля Его неподсудна. Почему? Потому, что человеческая ответственность – коллективна. Потому что невинный ребенок проживает в том же городе грешников. Потому что, когда вода в сосуде грязна, никто не станет отыскивать там чистые капли – выплескивается всё, без остатка.
В дальнейшем, во второй части поэмы – собственно «Казнях» - Альтерман продолжает ту же тему в форме диалога Отца и Сына. Мальчик спрашивает - отец объясняет. Вопросы те же: «за что?» и «почему я?». Смысл ответа также всегда одинаков: отец и сын не отделяют себя от города. Для них Амон и его жители - не «они», а «мы». Мы, человечество. Виновны все люди, живущие в Но-Амоне, ибо сам факт проживания там подразумевает неизбежную ответственность индивида за преступления города в целом. По Альтерману каждый человек – даже тот, кто еще пребывает в материнской утробе, - несет априорную ответственность за все человечество.
Печальный вывод, что и говорить, - особенно для постмодернистских ушей, принципиально отрицающих не только коллективную, но даже и индивидуальную ответственность! Мы любим повторять знаменитую фразу Дж. Донна из эпиграфа к роману Э. Хемингуэя: не следует, мол, спрашивать, «по ком звонит колокол – он звонит по Тебе». Но многие при этом несколько бездумно ассоциируют себя только и именно с жертвами или скорбящими по ним добряками, в то время как автор цитаты говорил обо всем человечестве – в том числе и об убийцах. Ведь если «нет человека, который был бы как Остров, сам по себе», если «каждый человек есть часть Материка, часть Суши», то он вынужденно принимает на себя ответственность за весь материк, за всю сушу – и не только во всей ее красе, но и во всей ее мерзости. Таким образом, вопрос «В чем провинились невинные?» имеет еще меньше оснований, чем вопрос «По ком звонит колокол?».
Основной раздел поэмы, «Казни», последовательно детализирует главные, из века в век повторяющиеся грехи и сопутствующие им кары.
– Люди непрерывно проливают кровь (мы долго лили кровь, без счёта, без цены…), так что убийство стало чем-то обыденным, простым и основным, как вода. Отсюда и первая казнь, когда в кровь превращается вода в чашах, колодцах и водоемах.
– Жабы, подминающие город своим скользким животом, липкая слизь, воцарившаяся в городе и мире, предстает наказанием гордыне, властолюбию (мы метили в цари…). Вожделенный венец власти – царская корона водружается на Жабу – олицетворение отврата и самой низменной грязи.
– Земная пыль, ожившая в виде вшей и набросившаяся на все живое – расплата за ежедневные пакости, совершаемые каждым из людей, чаще всего неосознанно, по привычке. Пакости, по отдельности мелкие, как вши, - собранные вместе, они оборачиваются ужасной карой.
– Человеческая злоба, тупая и безжалостная агрессия (овца грызет овцу…) карается нашествием хищников, обращается в конечном итоге даже против собственного ребенка.
– Равнодушие тех, кто отворачивается от чужих бед, намеренная слепота и самообман других (проклят смех чумной свихнувшихся повес) наказывается, соответственно, чумой.
– Проказа ежедневной лжи оборачивается язвами, гнойными струпьями кривды, разложения, коррупции, которые покрывают не только человеческую кожу, но весь видимый мир.
– Приверженность хаосу, забвение Закона (везде царит закон, его стальная суть…) побивается смертоносным градом.
– Саранча лишает Амон покровов, стирает его черты, дабы напомнить о грехе кумиротворчества (чтоб возлюбили мы Того, в ком нету черт).
– Тьма приходит напоминанием о всеобщей взаимосвязи, всеобщем (неразличимом, как во тьме) единстве, о путах и узах, (которые …связаны не здесь и здесь не упадут).
– Последняя, самая страшная казнь – гибель невинных (первенцев) – соединяет в себе все предыдущие и таким образом в развернутом виде повторяет уже прозвучавший в «Дороге на Но-Амон» тезис о всеобщей ответственности.
Характерно, что с каждой казнью повышается уровень обобщения, градус значимости.
Третья часть, «Звезда рассвета», выглядит желанной антитезой крайней безысходности и пессимизму предшествующих частей. В качестве альтернативы Альтерман может предложить лишь надежду. Его логика проста: если надежда еще жива, то это что-нибудь да значит! Ведь несколько тысячелетий заколдованного круга преступлений и наказаний должны были уже давным-давно похоронить в человеческой душе всякую веру в лучшее. Но она все еще здесь, с нами, а следовательно… Следовательно, что-то за ней стоит. Следовательно, можно и нужно продолжать надеяться на будущее.
Мало? Увы, больше предложить тогда, в 1944-ом году, в разгар ужасной мировой бойни, было решительно нечего. Боюсь, что и сегодня – тоже.
не укроют детей и жён,
и спасенья искать бегущий
упадет, на бегу сражён.
Содрогнёшься ты, царский город,
весь – расплата, разбой, разор –
от чертога до чёрствых корок,
от короны до скорбных нор.
Средь стихов, позабытых ныне,
средь пророков, царей, имён,
как далёкий пожар в пустыне,
ты мерцаешь во тьме времён.
Наказаньем, грехом, несчастьем
ты по-прежнему свеж и нов –
весь в обиде, крови и страсти
у истока судеб и слов.
2
Ты – пример городам и весям
в их суетной пустой гульбе –
поколения глупой спеси
вспоминают себя в тебе.
Провозвестник чумы ползучей,
что не знает границ и вех,
ты всемирной громовой тучей
призываешь к ответу всех.
И вождей бунтовской измены,
и предавший вождей народ –
всех их факел одной геенны
пожирает за родом род.
И выходят пророки звона,
проповедники всех мастей,
чтоб добавить в пожар Амона
мелкий хворост своих страстей.
А за ними – собратом кровным –
низкопробье, кистень, погром –
затоптать без вины виновных
и в нору улизнуть с добром.
И публично, под звон победный
сжечь законы, как жалкий тлен,
балаганных петрушек бредни
в каждый мозг вколотив взамен.
Ты горишь, словно ночь огневая,
Но-Амон, – вездесущ, столиц, –
и твой пепел летит, взмывая
вместе с пеплом земных столиц.
3
Малой мышью, в норе и соре,
я взираю на твой пожар,
где над первенцем мёртвым горе
режет сердце острей ножа.
Но-Амон, облачённый тенью!
Этот страшный отцовский вой,
как цветок из садов забвенья,
я возьму, унесу с собой.
Он немного подсох с той ночи,
но по-прежнему жив и свеж…
Слишком многим пришлось – сыночек! –
оросить его кровью вежд.
Свят кинжал неподсудной воли,
чей клинок неизменно ал…
Но в крови – как крупицы соли –
слёзы тех, кто безвинно пал.
4
Но-Амон, упадут во прахе
бастионы железных врат.
Десять казней в огне и страхе
превратят твои ночи в ад.
Поднявшись из песков пустыни,
из речных травяных излук,
чтоб вспахать тебя в смертной стыни,
не спеша, как проходит плуг.
Но-Амон, твоих мёртвых тени –
на пороге родных домов,
и клюет их стервятник в темя,
как кошмар беспробудных снов.
В смерти равные, в жизни разны –
вор, ребёнок, святой, урод… –
всем назначены десять казней,
с первой ночи кровавых вод.