Переворот
Шрифт:
— Серебром исцелил.
— Как это… серебром? — насторожился Огородников.
— Обыкновенно. Хотя в двух словах тут не объяснишь. — Бергман извлек из кармана какой-то бумажный пакетик, наподобие крохотного конвертика, развернул его и показал. — Видите? Вот это и есть серебро, вернее сказать, костное серебро.
Огородников наклонился и, сдерживая дыхание, чтобы ненароком не сдуть с ладони фельдшера этот пепельно-серого цвета порошок, с интересом разглядывал его, не находя, впрочем, ничего в нем особенного.
— Костное серебро… что это такое? И где вы его раздобыли, в каких аптеках? Товарищ Бергман, не делайте из этого секрета! Как командир я должен знать все.
— Всего знать никому не дано, — улыбнулся Третьяк. — Наука всегда была загадкой, особенно для нас, людей простых смертных. Надо полагать, и нынешний случай непростой.
— Да нет, — с искренним простодушием возразил Бергман, — способ лечения серебром как раз очень простой. Хотя в двух словах и не объяснишь. Может, помните, Степан Петрович, — повернулся к Огородникову, — безменовские бабы называли меня куриным палачом?
— Нет, не помню.
— А я помню! — подал голос Чеботарев и, вышагнув из-за чьих-то спин, приблизился, несколько смущенный тем, что так неожиданно и непрошено вмешался в разговор. — А я помню, Давид Иосифович, за что вам дали это прозвище, — глянул с усмешкой на фельдшера. — Куры у вас были все до единой хромые. И слух по деревне прошел, будто вы их сами калечите…
— Верно, — подтвердил Бергман. — Слух соответствовал истине.
— То есть как соответствовал? — удивился Третьяк. — Вы что же, ноги им ломали?
— Приходилось.
— Да зачем же? Кур-то зачем вы увечили? Бергман вздохнул, подумал и сказал:
— Во имя науки, Иван Яковлевич. Третьяк засмеялся:
— Выходит, гуси в свое время Рим спасли, а куры спасли меня?
— Вот именно! — живо и радостно подтвердил Бергман. — И спасут, избавят от недуга не одного еще человека. Тут ведь загадки никакой, — пояснил он. — Когда сломанная нога у курицы начинает срастаться, подкармливаешь курицу серебряным порошком, который, во-первых, чудесным образом способствует срастанию, а во-вторых, образует на месте срастания хрящеобразный бугорок… Ну так вот: после того как курицу забьют, «бугорок» этот срезается и тщательно перемалывается. Так вот и получается костное серебро…
— И все? — удивился Огородников. — Но как вы додумались до этого, товарищ Бергман?
— Додумался не я, способ лечения серебром существовал с давних времен, потом был забыт. А я вот вспомнил… вот и вся моя заслуга.
— Нет, вы посмотрите, и он еще пытается умалить свои заслуги! — воскликнул Огородников и весело посмотрел на Третьяка, потом снова на фельдшера. — Товарищ Бергман, объявляю вам благодарность за ваш чудодейственный порошок… и за отличную службу революции.
В середине августа командиры повстанческих отрядов, действовавших в районе Казачьей линии, собрались в Малом Бащелаке на первое совместное совещание. Вопрос был один: усиление и расширение партизанского фронта. Но как это сделать, с чего начинать — толком не знали. И причину последних своих неудач видели в одном: малочисленность отрядов, слабое вооружение партизан.
Разговор получился горячий, нервный. Одни предлагали выжидать. Другие не соглашались: «Промедление нынче смерти подобно». Что же делать? — спрашивали друг друга, не находя ответа, и этот вопрос как бы повисал в воздухе.
Третьяк был приглашен на совещание в качестве «вольнослушателя», как он в шутку заметил, но слушателем он оказался внимательным и серьезным. И чем больше он слушал выступления и споры командиров, тем больше убеждался в том, что выхода из создавшегося положения они не видят, не находят и, по всей вероятности, так и разойдутся, ни до чего не договорившись и не приняв никакого решения.
Тогда Третьяк попросил слова.
Командиры переглянулись. Как? Для них он все же был никто, во всяком случае никем и ничем не командовал, к повстанческому движению прямого касательства не имел… О чем ему говорить? Однако после некоторых колебаний все-таки разрешили:
— Ладно, пусть говорит. Послушаем.
Третьяк встал, скрипнув кожаными гетрами, и примолкшие командиры выжидательно и с любопытством уставились на него.
— Во-первых, товарищи, как мне кажется, вы не там ищете причины своих неудач, — сказал Третьяк.
— А в чем же они, по-твоему, наши неудачи?
— Причины в том, что нет в отрядах настоящей революционной дисциплины, товарищеской спайки. Посмотрите, что происходит: повстанцы уходят из отрядов, когда им вздумается, закидывают ружья на плечи — и по домам. Подоспела, видите ли, жатва… А там — молотьба. Мужик без дела сидеть не будет.
— Это правда, — согласились командиры. — Что и говорить, сильно оголяют ряды.
— А вы сами, партизанские вожаки, — продолжал Третьяк, — перед кем отвечаете за свои действия, с кем согласовываете? И кто, наконец, направляет и координирует ваши действия?
— Кто ж их будет направлять? Главковерха у нас пока не имеется… — сдержанно посмеялись.
— А жаль. Жаль, что не имеется! Вот и получается, что отряды крутятся вокруг своих деревень, а дальше дороги не знают…
— Свои деревни тоже надо защищать.
— Надо, кто спорит. Только кто же будет защищать другие деревни? И потом, как я полагаю, Советскую власть надо утверждать не только в деревне. А для этого требуется сила.
— Где ж ее взять? Подскажи, если знаешь.
— А я уже сказал: прежде всего, необходимо укрепить в отрядах дисциплину. Затем: нужен главный штаб партизанской армии, который бы каждодневно направлял все действия, решал тактические и стратегические задачи…
— Прежде армию надо иметь, — язвительно заметил Огородников. — А где она?