Переворот
Шрифт:
Для иностранной прессы распространялись слухи, один за другим, и постепенно приподнимались покровы над развитием событий во Дворце управления нуарами. Согласно первому слуху, король жил в изгнании за рекой среди верных ему ванджей, которые по-прежнему меняли рыбу и зубы гиппопотамов на соль и бусы джю-джю по правилам, издавна установленным капитаном Бокассой из бывшего Убанги-Шари. Согласно следующему слуху король, поверив дурному совету, перешел через Грионде, чтобы возглавить ревизионистский промонархический переворот; эта нелепая затея, основанная на фантастичных разведданных ЦРУ о том, что народ Куша разочаровался в Возрождении и в ЧВРВС, конечно, провалилась, встретив на северном берегу реки непоколебимую солидарность кушитов, сильных своим национальным сознанием. В третьем слухе утверждалось, что последователи короля понесли ужасающие потери, а самого короля взяли в плен, и из захваченных бумаг (это был уже четвертый слух) стало ясно, что нехватка продуктов в последние годы объясняется не плохим климатом Куша или его неплодородными землями, а деятельностью в правительстве заговорщиков-роялистов. Согласно пятому слуху, подполковник Микаэлис Эзана великолепно вылавливает и удаляет этих антинародных
Упоминание Кутунды было не моей идеей, а Эзаны. Он встретился с ней в моем кабинете, куда она приходила среди дня, чтобы, спасаясь от жары, насладиться прохладой кондиционированного воздуха и принести мне обед, состоявший из перченой сырой баранины и маниоки с медом, купленными на рынке Хуррийя, а также подзанять несколько лю. Шуршание бумажных денег с замысловатым рисунком приводило эту невинную душу в восторг; в деревне, где она жила девочкой, было, помимо голов скота, всего два вида денег — гигантские железные палки, которых женщине не поднять, и крошечные круглые зеркальца, которые не найти, если уронишь. Эзана плохо говорил на языке capa и часами взвизгивал и хохотал с Кутундой над собственными грамматическими ошибками.
Для народа Куша было сделано следующее объявление:
Ко всем гражданам Куша
Чрезвычайный Верховный Революционный и Военный Совет Возрождения объявляет, что злополучный Эдуму, ранее известный как Повелитель Ванджиджи, признан виновным в тяжких преступлениях и проступках против народа и окружающей среды Куша, что привело к огромной нехватке продуктов питания, неурядицам и страданиям народа. Национальная честь Куша и воля Аллаха требуют осуществить правосудие над этим реакционером и дискредитированным эксплуататором масс, который за время своей пародии на правление присвоил средства производства и источники дохода, а кроме того, бесчеловечно и безжалостно приказывал убивать и позорить тех, кто служил ему, а своим приближенным высказывал сомнения в существовании единственного подлинного Бога, Состраждущего и Милосердного, чьим Пророком является Мухаммед. Само присутствие в стране вышеуказанного Эдуму размывает и подрывает научный социализм Куша. Это пятно на нашем флаге будет с радостью убрано в двенадцатый день Шавваля сего 1393 года на площади перед мечетью Судного Дня Беды в священной столице Истиклале.
Это обращение, напечатанное на зеленых транспарантах, было расклеено на стенах города и прочитано нараспев на арабском, берберском, французском языках, а также на языках тамахаг, салю, capa, тши и га с высоты минаретов, из окон Дворца управления нуарами, с обветшалых деревянных балконов индийских лавок и крытых травой крыш приречного рынка-сука. Объявление об этом висело даже во вращающемся ресторане стеклянного небоскреба, который восточные немцы возвели во славу социализма.
Однако на казнь народу пришло немного. К середине утра солнце уже высоко стояло в небе и глина на площади, утрамбованная прохожими до гладкости слоновой кости, резала белизной глаза и жгла необутые ноги. Несколько военных грузовиков стояли в ряд с опущенными бортами, чтобы создать помост для церемонии. Короля Эдуму в белых одеждах вывели солдаты, которые, судя по их осанке и ауре и по тому, как они вели себя и держались, встретили великий день стопками кайкая, король же шел, подскакивая после допроса, во время которого главным объектом внимания были его ступни, и щурясь от непривычно яркого света, чувствительного даже для его больных роговиц. Жидкая толпа, по крайней мере наполовину состоявшая из детей, которых отпустили из школ, стала было приветствовать его и тут же погрузилась в озадаченное молчание, увидев, как короля, которому за это время не раз помогали высвободить тщедушное тело из просторных сверкающих люнги, подняли на доски стоявшего в центре грузовика, где на складных стульях сидели Эллелу, Эзана и девять других полковников. Плаха была вырублена из кроваво-красной бафии. Король неуверенно стал возле нее, сначала не зная, куда должно быть обращено лицо. Позади него неровной дугой, удвоенной, как иногда бывает удвоена радуга, зонтами, стояли в кузове других грузовиков и даже сидели на крыше кабинок его жены и потомки, а также менее важные правительственные чиновники. Из четырех жен Эллелу ни одна не соблаговолила появиться, зато Кутунда Траорэ присутствовала, разодетая в изумрудное бубу и в тюрбане, созданном Ситтиной. Она оживленно переговаривалась то с одним чиновником, то с другим, вскидывая голову и покачивая бедрами, — словом, изображала из себя хозяйку церемонии. Эллелу тщетно пытался найти в ее лице следы той грязной потаскухи, которую он встретил с колодцекопателями. Почему, пытался понять он, поколение за поколением, из века в век всей полнотой энергии обладают вульгарные люди? Тем не менее детский восторг и чувство собственной значимости, что источала Кутунда, поражали в этой атмосфере смущения, когда на площади было так мало людей и не слышалось фанфарного звука радостного облегчения и всеобщего согласия, на которое он рассчитывал.
Впрочем, она была не одинока — еще один человек совсем не выглядел подавленным, и это был король. Став инвалидом от старости и пыток инквизиции, чувствуя себя не так уверенно под пустым куполом неба, как среди тесных стен своего заточения, король тем не менее держался стоически. Его лицо цвета темной фиги, окруженное нечесаной шерстью, светилось мужеством под сверкающей золотом повязкой. Невзирая на наглые выкрики, его маленький горбатый нос был повернут в том направлении, где стояли горожане. А они, за исключением нескольких детей, держались подальше от грузовиков, нырнув в проулки и под навесы кафе, полосами тени окружавшие площадь. Толпа была не единой, она не заполняла площадь, а состояла из отдельных сгустков, пожалуй, столь же неподатливых с виду, как сгустки крови, из которых Аллах сотворил людей. Король поднял руки.
Он заговорил на языке, какого Эллелу не знал. Несколько человек из толпы, которая перестала перешептываться, вышли из проулков и из-под навесов на жаркую глину, чтобы лучше слышать, — это были те, кто понимал язык вандж. Таким образом, самые суровые и черные лица появились впереди, оставив позади обладателей коричневых, красновато-коричневых, просто смуглых физиономий. А король, будучи слепым, смотрел прямо на солнце и ораторствовал:
— Народ Ванджа, радуйся со мной! Сегодня я присоединюсь к нашим предкам, которые живут под землей и являются нашей кровью! Безумная солдатня, которая пытается править нами, — это марионетки в руках наших предков, которые поиграют ими с минуту, а потом отбросят. Если их правление справедливо, почему же Бог небесный пять лет не дает нам дождя? Они говорят: Эдуму — средоточие болезни, но когда я был Повелителем Ванджа и, околдовав французов в их маленьких круглых шапочках, заставил быть у меня полицейскими и писцами, дождь шел в изобилии, и пальмы орошали своим вином землю, и в Нуаре не хватало верблюдов, чтобы возить наши земляные орехи в Дакар! В чем меня обвиняют эти несчастные солдаты, эти апостолы «socialisme scientifique» [18] (на языке вандж нет такого понятия)? В черной магии, в том, что я «un 'el'ement ind'esirable» [19] среди пресловутой чистоты Куша! А я говорю: Куш — это фикция, дурной сон, приснившийся белому человеку, и те, кто делает вид, будто правит здесь, люди перевернутые и вдвое согнутые. На самом деле они белые, только в черных масках. Посмотрите на них — вот они сидят позади меня со своими толстыми женами и еще более толстыми детьми! Какое эти люди имеют к вам отношение? Никакого. Они пришли издалека грабить и порабощать. По древнему закону Ванджиджи я бросаю им вызов: пусть тот, кто меня обвиняет, казнит меня! Если демон даст силу его руке, чувство вины проползет по его плечу и бременем ляжет на его душу. Если же он дрогнет, я останусь жить, и у тех, кто говорит на языке вандж, по-прежнему будет Повелитель и живая связь с богами предков!
18
Научного социализма ( фр.).
19
Нежелательный элемент ( фр.).
Толпа бессвязно зашипела и забормотала — солнце, близясь к зениту, выжигало цель и ясность из церемонии. Полковник Вамбутти, говоривший на языке вандж, нагнулся и шепотом передал содержание сказанного королем на ухо Эллелу. Президент кивнул, поняв брошенный ему вызов. Он поднялся и стал глазами искать меч палача.
Нельзя отнять у ныне дискредитированного (в некоторых областях) Эллелу проявленного в этот час величия духа. Он трусовато отсутствовал на допросах короля, а когда старик, которому так отбили стопы, что они превратились в месиво мертвенно-белой плоти, признался, что сговорился с дьяволом пустыни Рулем и с Жан-Полем Шремо, христианином, премьер-министром Сахеля, устроить засуху и деморализовать народ, Эллелу бродил по городу в обличье торговца апельсинами. К тому времени когда президента отыскали и привели в застенок, король уже отказался от ранее данных показаний и при виде Эллелу принялся зачем-то нелепо перечислять названия американских фирм, выкрикивая:
— «Кока-Кола»! «Полароид»! «Шевроле»! «Ай-би-эм»!
Возмущенные марабуты и профессиональные палачи хором решили, что тут и в самом деле не обходится без дьяволов. Эллелу побелел и вышел вон.
Не так повел он себя сейчас. На него снизошла некая сила и одарила его спокойствием. Он шагнул к королю.
Король тихо произнес, повернувшись к солнцу:
— Я знаю эту поступь.
— Ты уверен?
Король не повернул головы, словно не хотел даже смутно увидеть мое лицо. Он предпочитал смотреть в сияющую пустоту.
— Еще одна поговорка пришла мне на память после нашего разговора.
— Какая же, мой Повелитель?
— Wer andern eine Grube gr"abt, f"allet selbst hinein. Кто роет другим яму, сам туда упадет. Так мои старые друзья говорили про своего фюрера.
— Все мы провалимся в яму. И та, что ждет тебя, не глубже других. Ты просто стоишь у края ее.
— Я думал не о себе, а о полковнике Эллелу. — И он рассмеялся — звук был такой, словно маленькую изящную коробочку раздавили ногой. От его тела слегка попахивало гвоздикой.
— Не я совершаю это действие, — сказал я, — а Куш.
— В таком случае, значит, о милосердии не может быть и речи?
— Этому меня не учили.
— Твоему учителю, очевидно, приходилось слишком многому тебя учить.
— Было бы богохульством отнять у Самого Милосердного его прерогативу. Зачем говорить о милосердии людей, когда может свершиться правосудие?
— А такое возможно?
— Увидишь.
Я протянул за его спиной руку. Опуку держал гигантский ятаган, взятый для этой церемонии из Народного музея империалистических зверств, так как французы во имя соблюдения этнических традиций разрешали таким классическим способом казнить до тех пор, пока не привезли гильотину, которая ныне тоже находилась в музее. Верховный Совет отказался от мысли использовать в данном случае гильотину, поскольку это отзывало неоколониализмом. На заре Возрождения приговоренных к смерти всегда расстреливали. С внутреннего двора Дворца квадратными облачками, похожими на куски пирога, вытащенного из печи, поднимался синий дымок. Подумать только! В моем экзальтированном мозгу собралось много не связанных между собой образов. Представьте себе нож гильотины, обернутый соломой и холстиной, чтобы уберечь острие, но, возможно, в обертке возникли прорехи, и отблески металла полетели по пустыне с вьючного верблюда, который, покачиваясь, нес гуманное орудие убийства в это самое удаленное и наименее доходное сердце Африки.