Переворот

Апдайк Джон

«Пересохшие губы болят, и реки сердца устремляются вверх, приветствуя живительный сок симметрии», — распевал Эллелу, взбираясь по узкой кирпичной лестнице, которая вела на второй этаж от старинной резной двери, такой низкой, что даже ему приходилось нагибаться, а дверь эта была рядом с дверью в мастерскую, где плели корзины и торговали гашишем, и походила на разодетого малыша рядом с озабоченной матерью; дверь в мастерскую была открыта, позволяя безымянному торговцу воображаемыми апельсинами увидеть в полутьме, как ее владелец, нагнувшись под свисающими с потолка джунглями сохнущей рафии и уже готового, но еще не оформленного плетения, вручил покупателю завернутый в тряпку длинный пакет в обмен на пачку шуршащих, покрытых пылью лю. Под обтрепанным подолом покупателя Эллелу заметил — или ему показалось, что заметил, — бумажные брюки и неэлегантный изгиб туфель на платформе. Возможно, турист. Цифры, представленные Эзаной (а министерству внутренних дел подчинялось Бюро по туризму), показывали, что, несмотря на все предупреждения, туристов стало еще

больше, — они приезжали насмотреться на бедствия, причиненные голодом, и побыть в покое в этом месте, находящемся на хрупком краю, за которым ничего нет. «Покончить с туризмом», — мысленно сделал себе пометку Эллелу и отстучал на двери Кутунды под медным замком от воров, который она недавно поставила, три слога своего имени: Эл-ле-лу. «Покончить с собственностью, — подумал он, — покончить с воровством».

Поскольку утро было уже не раннее, Кутунда появилась в элегантной дакроновой юбке и жакете, с зачесанными вверх, как положено секретарше, волосами и с не слишком большим количеством браслетов, — в таком виде она отправлялась на работу во Дворец управления нуарами. И Эллелу видел, как она вбегала и выбегала из кабинета Эзаны в очках для чтения в виде двух положенных на спину полумесяцев. А когда она смотрела поверх очков, ее карие, почти черные, глаза выглядели испуганными — чувствовалось, как скрытый за ними мозг меряет время. Оскорбляла Эллелу и прерванная дуга ее вопросительно поднятых бровей, так как она выщипывала лишь волосы между бровями, а в пустыне сдирала их кремнем вместо бритвы, оставляя тоненькую полоску. Когда женщины перестают следить за своей красотой, предупреждает Маркс, мужчинам грозит экономическая беда.

— У меня назначена встреча, — сказала она Эллелу, словно он на самом деле, а не только по костюму, был торговцем несуществующими апельсинами.

— С твоим президентом. И сейчас, — сказал Эллелу. — Снимай этот нелепый капиталистический костюм.

— Я могу быть к твоим услугам в любое время после обеда, мой господин. — В тоне ее появилось больше почтительности.

— «Аллах не дает отсрочки ни одной душе, чей срок истек», — процитировал он, сбрасывая с себя одеяние.

Страх и нежелание нарушать некушитские законы пунктуальности передались ее руке, когда они вместе стали расстегивать пуговицы и молнию ее костюма. Эллелу с возрастающим возбуждением оглядел лифчик и аккуратные чистые трусики, — в той Америке, к которой он приобщился, наглаженное до блеска нижнее белье вызывало большую похоть, чем обнаженное тело, которое почему-то ассоциировалось с представлениями об эстетической красоте и святости мрамора. Ее глаза и без помощи очков обнаружили признак его возбуждения, — диктатор велел ей опуститься в своем эластичном белье перед ним на колени. Кутунда, возмущаясь и одновременно забавляясь, принялась своим щедрым ртом с широкими, но не столь пухлыми, как у более черных молодых женщин близ Грионде, губами и с зубками, сверкавшими как звезды в устроенной его нервами ночи, ритмически заглатывать его член, — их силуэты, плоские, как фигуры на рельефах Стены фараона, были почти неподвижны в зеркале до пола, которое Кутунда установила между двумя большими шкафами, купленными, чтобы хранить разрастающееся обилие нарядов. Помимо этих шкафов, обитых шелком и украшенных снаружи репродукциями «La chasse `a la licorne» [24] и других менее значительных произведений фламандских художников, швейцарскими репродукциями, столь совершенными, что видна каждая ниточка гобелена, Кутунда приобрела стальной письменный стол, на котором стояло нечто вроде диктофона плюс стопка пластмассовых подносов, а по обе стороны стола — две новые серые картотеки, по четыре ящика в каждой. Поэтому, когда Эллелу уже готов был извергнуть из себя то, что его умелая и теперь уже вдохновленная любовница довела до появления на свет, ему нелегко было найти на полу место, чтобы осуществить свое решение, а сдергивая с нее трусы, он с такой силой ударился локтем о металлический край чего-то, что слезы выступили на глазах. В мозгу вспыхнуло изречение красных: «Секс — это отвратительно» — и одновременно священный текст: «Из нетерпения сотворен человек». Он поднажал и, очутившись внизу, среди стальных ручек и торчащих ящиков, обрел чувство близости к земле, недоставало лишь привычного зловония, сопровождавшего их первые любовные схватки в песчаных выемках несостоявшихся колодцев. Ее гортанные вскрики были точно такие, как раньше, и он рассмеялся.

24

«Охота на единорога» ( фр.).

— Мой президент, — сказала Кутунда, обретя дыхание, — снова стал прежним.

— Случается, готовясь в путь, снова находишь то, что считал утерянным.

— Опять в путь? Прошло всего два-три месяца с тех пор, как ты ездил к северной границе и дал отпор американскому вторжению.

— И вызволил прелестную Кутунду.

— И вызволил прелестную Кутунду, — машинально повторила за ним Кутунда. Она быстро одевалась и, нажав на кнопку часов, посмотрела на выскочившие красные цифры.

— Какая встреча с Эзаной и его приспешниками, — заметил Эллелу, — может быть важнее встречи с тем, кого ты обожаешь?

— Ты на все смотришь со своей колокольни, — осуждающе произнесла Кутунда, поправляя прическу и уже берясь за портфель. — Я обожаю тебя, но карьеры на этом не сделаешь, сидя тут, над мастерской, где торгуют гашишем, и дожидаясь, когда надо включать обожание, верно? А Микаэлис занимает меня делом — читать

я еще по-настоящему не научилась, но уже умею разговаривать по телефону, и теперь почти каждый день с удовольствием беседую с женщиной, которая вполне свободно говорит на языке capa, правда, с таким забавным акцентом, что мне иногда приходится сдерживаться, чтоб не рассмеяться. Она чуть ли не каждое утро звонит из Вашингтона — не помню, который у них там час, просто не понимаю, почему у империалистов другое, чем у нас, время: они, наверно, ложатся спать на заре, а обедают при звездах. Микаэлис тысячу раз пытался мне это объяснить, он говорит: мир круглый, как апельсин, и все время крутится, а солнце — другой апельсин...

— О чем же ты разговариваешь с этой женщиной из Вашингтона?

— Да о чем угодно — мы просто разогреваем линию. Она рассказывает мне про погоду, и про то, какие длинные очереди у бензоколонок, и какой милый человек мистер Агню, всегда так хорошо говорит и хорошо одет... — Она вдруг дико заозиралась в поисках чего-то и тут же нашла. Это оказался футляр из крокодиловой кожи с ее очками для чтения. — А потом мистер Клипспрингер подходит и разговаривает с Микаэлисом.

— И что же этот лакей угнетателей говорит полковнику Эзане? — осведомился я, чувствуя, как ярость, скопившаяся в моей голове, словно закупоренное шампанское, дегазируется под воздействием печального наблюдения: в движениях Кутунды больше не чувствовалось правнучки леопарда, — в ней появилось что-то наэлектризованное, дерганое, она держалась как современная женщина, подключенная к различным источникам энергии. Ее прекрасные крепкие ноги с мозолистыми широкими пятками и бедрами пантеры похудели вследствие (я полагаю) градуированной диеты, псевдомедицинские добавки для которой поступают к нам даже в разгар голода.

— Ох, не знаю: они же говорят по-английски. Наверно, насчет репараций...

— Репараций?

Моя подстилка испугалась, поняв, что все эти дела, с которыми она сталкивалась в своей чиновничьей жизни, скандализировали меня; сделав вид, будто что-то ищет, глядя куда угодно, только не мне в лицо, она пятилась и сновала со своим портфеликом — дакроновый костюм, ноги стройные, гладко зачесанные волосы, из которых вымыт весь песок и бараний жир, блестят — по заставленной мебелью, тесной комнате, а я стоял на страже у двери, хоть и голый, но как солдат, маленький коричневый человечек, в общем-то не так уж и раздраженный подобным обманом. Засевшему в желудке кому вины требовалось больше сока, чтобы перевариться.

— Мой президент, конечно же, знает, — забеспокоилась Кутунда, — о переговорах по поводу этого американца, Гиббса, который сжег себя на куче контрабанды то ли в припадке сумасшествия, то ли в знак протеста против продолжающихся усилий его страны развратить Юго-Восточную Азию, или по поводу участия американцев в недавно возобновившихся нападениях Израиля, угрожающих целостности арабского мира. Вдова Гиббса хочет получить его прах. Если я правильно понимаю, — а может, все и не так, — в обмен на прах и извинение президенту Шрелю, чья территория была нарушена...

— Да ничего подобного! Он нарушил нашу территорию, дав белым дьяволам свободно пройти.

— И ты, конечно, знаешь про Коран, изданный по системе Брайля.

— Брайля?

— Это замечательное изобретение, — с восторгом невинности стала объяснять Кутунда, — оно позволяет слепым читать на ощупь. Клипспрингер, со своей стороны, пришлет морем тысячи книг — десять тысяч, двадцать тысяч, в зависимости от цифр переписи семидесятого года, какие даст ему Микаэлис, и вместе с ними двадцать — тридцать абсолютно аполитичных инструкторов по чтению этого алфавита (буквы татуировкой наносят на бумагу, я щупала — пальцы щекочет, ты не видишь букв, ты их чувствуешь) для центра по изучению Брайля, который американцы готовы построить в Истиклале на месте библиотеки Информационной службы США, сожженной во время переворота пять лет назад. Выглядит это потрясающе — я видела чертежи: бетонные крылья, которые держатся на полиуретановых нейлоновых тросах, и над всем фронтоном стальные буквы с названием — они не знали, станешь ли ты возражать, если центр будет носить имя короля Эдуму, потому что он слепой. Тебе, конечно, все это известно. Разве Клипспрингер не говорил с тобой по телефону? Он разговаривает иногда и со мной, до того как к аппарату подойдет Микаэлис, но его арабский не лучше моего, так что я принимаюсь хихикать. Только, пожалуйста, не хмурься. Клипспрингер твердо обещает, что никаких цээрушников среди инструкторов не будет, он ненавидит ЦРУ еще больше, чем мы: говорит, они присвоили себе права конгресса делать политику, что бы это ни значило, и никто в Вашингтоне не приглашает их на приемы. Ты ведь все это знал, верно? Ну, скажи, что ты меня просто разыгрываешь.

— Я никогда не разыгрываю мою Кутунду из-за того, что она рассказывает мне такие занятные истории. Вот что передай, пожалуйста, моему старому товарищу подполковнику, а некогда капралу, Эзане. Скажи ему, что до меня дошло: оказывается, он настоящий Руль, дьявол пустыни.

— И я могу идти? Супер. Я не так уж много пропущу: сегодня должны показывать слайды, а на то, чтобы их установить, всегда уходит время. Клипспрингер прислал нам целый ящик с каруселями слайдов, на которых показаны сельское хозяйство и оросительная система в Нежеве. Ты тоже можешь пойти. Кстати, мог бы подвезти и меня. Неужели у тебя нет никаких дел во дворце? А после обеда мы занялись бы любовью, если захочешь. Извини, что утром я была не в себе — ты застал меня в плохое время, но я, клянусь, не изображала оргазма. Это правда было чудесно. Только мой президент может довести меня до того, что я себя не помню, подхожу к самому краю перехода в другой мир, и на меня находит ужас от того, что я могу туда рухнуть и перестать существовать. Это лихо.