Переяславская рада. Том 2
Шрифт:
Встретив спустя несколько дней Галайду и Лазнева, пряча недобрый блеск глаз под бровями, укорял:
— Обидели меня, казаки. Мне от имени самого гетмана велено всякие припасы вам давать, жаловать вас всем, чего захотите, а вы вон как поступили, не по-казацки…
— Не пo-казацки последнего индюка у людей забирать да мед выцеживать, — сказал Нечипор.
— На то не моя воля, — уклончиво ответил Каленик.
— Воля не твоя, руки твои, — сказал Лазнев. — И к Надийке не приставай. Не советую.
— Не слыхал я, чтобы тебя войтом выбирали, — язвительно
Лазнев презрительным взглядом смерил мешковатую, нескладную фигуру есаула в долгополом, видать с чужого плеча, кунтуше и сказал:
— Смотри, есаул, мое дело — предупредить тебя.
— Угрожаешь?! — завопил Каленик. — Да за такие слова я тебя мигом в холодную и в Чигирин отправлю!..
— Гляди, как бы тебе самому за твои штуки не пришлось с городовым чигиринским атаманом встретиться, — пообещал Нечипор Галайда.
Есаул подумал — с этими разбойниками лучше жить в мире. Оскалил редкие зубы в ласковой улыбке.
— Почто нам, казаки, ссориться! Пойдем-ка лучше ко мне, выпьем горелки, музыкантов позовем, попляшем, погуляем по случаю вашей поправки…
— Благодарим, пан есаул, неохота нам гулять, когда война близко, да и не для гулянок силы набираемся.
Ушли Нечипор и Семен, оставив есаула одного посреди улицы.
Сплюнул им вслед, погрозил кулаком и направился на панский двор.
— Распустил посполитых гетман Хмель, — жаловался есаул Приступе.
Васько Приступа утешал:
— Вы, пан есаул, не принимайте близко к сердцу дерзость черни. Уедут харцызяки — свое возьмем. Надийка ваша будет, А с этим Нечипором лучше не связываться. Я своими глазами видел, как он пана Громыку зарубил. Своевольство и дерзость посполитых как ветром развеет. Пошарим еще по подворьям. Известно мне — прячут они, ворюги, прошлогодний хлеб, а осып платить не хотят.
У есаула от этих слов покойнее на душе стало. Приказал, чтобы на мельницах сразу же, еще до помола, брали осып зерном. Приступе такое приказание пришлось по душе: можно будет и к себе в сусек отсыпать лишнего, не только мукой… Что ни говори, с паном Калеником не пропадешь. А подвернется случай, шепнет Приступа несколько слов на ухо самому пану Осипу Глуху насчет есаула Каленика… Наверно, придется тогда хозяйничать здесь, в Белых Репках, не Каленику, а ему, Приступе, как некогда при покойном Громыке… А пока нужно думать о другом — как с есаулом жить в согласии, душа в душу.
Уже когда изрядно выпили с есаулом и калганной, и чистой, как слеза святого апостола Петра, горелки, Приступа, подергивая острую бородку, выпучив глаза, изливал душу есаулу:
— То, что гетман Хмельницкий за чернь горой стоит, мыслю — брехня. У него самого в Субботове, Млееве и других местах земли немало, мельницы такие, каких в нашем краю до сей поры не было, одного золота червонного в бочках закопал под Млеевом пудов тысяч с двадцать… У польского короля таких сокровищ нет. Где ж ему, гетману, за чернь стоять?
Каленик щурился на разговорившегося Приступу. Дернул себя за длинный ус, хлопнул по столу, подпрыгнули тарелки.
— Будешь в ответе за дерзостные слова, оскорбительные для особы гетмана!
Приступа отшатнулся. Замахал руками.
— Без злого умысла сие! Вот те крест!
— А вот городовой атаман Лаврин Капуста разберет, какой ты умысел имел…
— Пан есаул, да ты в уме ли?.. — Приступа затрясся даже, ухватился рукой за край стола. — Не погуби, пан есаул!
А есаул, насладившись страхом Приступы, зевнул и заговорил о другом:
— Чернь теперь не та стала. Как с Москвой воссоединились, точно кто ее деньгами подарил. От русской черни непокорного духа набирается… — Каленик перегнулся через стол, оглянулся, точно боялся, что кто-нибудь может подслушать, заговорил на ухо Приступе доверительно: — От заможных людей московских дознался — тамошняя чернь несколько раз даже на самого царя, помазанника божьего, подлую руку подымала… бояр великородных жизни решила, жгла маетки и даже над пастырями церкви пашей святой ругалась. Вот оно как, Приступа… Так что, как только войне конец будет, эту чернь нашу крепко взнуздают. Говоришь, у Хмеля золото, мельницы, земля… Кто ж того не знает? Ему, известно, с нами одна дорога, а не с чернью…
Васько Приступа даже губы распустил. Слушал затаив дыхание.
…На скамейке сидели отец Нечипора, сам Нечипор, Семен; напротив них примостились Хома Швачка да Тимко Перестрыбнипень. Старик Галайда рассказывал:
— В прошлом году, как приезжал сюда полковник Глух, так и не узнали его. Ну, чисто пан родовитый. Приступа возле него увивался, остался, как и при Громыко, не в убытке… Гости не переводились. Все музыка под окнами играла, да охотой тешились. Сам полковник впереди всех на коне гарцует, а казаки на поводках гончих держат, трубят в рога…
Помолчал, пососал люльку, откашлялся и сказал поучительно:
— Вон как!
Тимко Перестрыбнипень почесал в затылке.
— Оно известно, новоиспеченному пану хочется покозырять, а у нас от того шкура трещит…
— Кабы не привезли в Умань из московских земель муки в прошлом году, попухли бы с голоду, — сказал, помолчав, старик Галайда. — Свою муку есаул и Приступа повывозили аж под Чернигов, там продавали по тройной цене…
— Скорей бы уж панов-ляхов побили, — пробасил Перестрыбнипень.
— Скоро только блох ловят, — заметил угрюмый Швачка.
Лазнев и Нечннор молчали.
Ночью, когда звезды зажглись на синей завесе неба, Семен Лазнев бережно взял в свои руки узкую нежную руку Надийки.
— Сердце свое кладу к твоим ногам, Надежда. С этой поры ты для меня единая надежда на всю жизнь.
Зарумянилась Надийка. Хоть подсказывало сердце, что должен сказать ей Семен жаркие, счастливые слова, но таких не ждала. Чуть вздрагивала ее рука в ладонях Семена. На теплых губах шевелилось слово, но выговорить его не осмелилась. Они стояли над рекой, под раскидистым явором, и прислушивались к задумчивому плеску легкой волны, которую низовой ветер гнал в камышах.