Переяславская рада. Том 2
Шрифт:
— Надежда! — горячо проговорил Семен Лазнев, и не понять было Надийке, зовет ли это ее казак или просто выговорил то заветное слово, которым нарекли люди свои лучшие упования. — Надежда, — повторил Семен, — на всю жизнь для меня надежда. Искал над Доном тебя и не нашел, а вот через несчастье, какое случилось со мной, добыл свою долю.
У Семена в груди точно птица легкокрылая. Вот-вот вырвется и полетит ввысь. Как высказать девушке свою любовь? Как сказать, что именно ее мечтал встретить, назвать женой на всю жизнь? Понимал — в эти минуты совершается самое важное для него. И хотя не услышал еще ответа,
— Моя? — спросил он дрогнувшим голосом.
Девушка подняла на него глаза, заснявшие ярче звезд, и твердо ответила:
— Твоя.
И глубине темного неба вспыхнула зарница, словно желанный ответ Надийки озарил Семену путь среди суровой темноты ночи.
…Бил крылами в сухой траве перепел. Розовея, занималась заря. И когда Семен и Надийка подошла к хате, нм навстречу со скамьи поднялись Мария и Нечипор.
Семен, не выпуская руки Надийки, сказал им взволнованно:
— Благословите нас!
— Я не поп, — отозвался со смехом Нечипор. Обнял, широко раскинув руки, Надийку и побратима, и голос его зазвенел: — Рад за вас обоих.
Надийка вырвалась, кинулась к сестре, прижалась к ее груди. Мария гладила ее по голове, приговаривала:
— Вот и встретила ты свое счастье, сестра.
А Семен Лазнев мечтал вслух:
— Кончим войну — заберу я у вас свою Надежду и поедем к нам на Дон. Вот обрадуется моя старушка! Уже сколько времени хлопочет, чтобы я женился. Хорошая она у меня. Вот увидишь, Надийка, полюбишь ее, как мать родную.
Сестры ушли в хату, а Семен и Нечипор все еще сидели на лавочке, встречая восход солнца, и вели тихую нескончаемую беседу. А в мыслях у каждого одно было: когда уж этой войне придет конец? Неужто снова паны-ляхи саранчой поползут на Украину! Нечипор, подумав, посоветовал другу:
— Возьми нареченную свою, брат, и поезжай к себе на Дон. Довольно повоевал с нами, щедро полил своею кровью землю нашу.
— Почто совет такой даешь, друг? — обиделся Семен.
— Э, брат, война лютая, может и беда приключиться, не приведи господь…
Опечалился, замолчал Нечипор. И правда, поедут они опять в войско, опять станут биться с врагами, как бы не сложил голову Семен Лазнев…
Разговор с Нечипором встревожил Семена. Может, и вправду, подумал, взять Надийку и на Дон податься? Еще неделя — и он уже сможет свободно сидеть в седле. Но отмахнулся от соблазна. Нет! Негоже донскому казаку так поступать. Слыхано ли такое, чтобы казак с Дона покинул в битве своего побратима, казака с Днепра? Не бывало такого никогда!
— Нет, брат, — возразил убежденно Семен Лазнев, — не было в казацком роду Лазневых таких воинов, которые бы только свою хату берегли да о своем счастье заботились. Не невесту пришел я искать в ваш край, а волю защищать, и потому совет твой не принимаю. Суждено нам с тобой еще повоевать в одной казацкой лаве, под бунчуком гетмана Хмельницкого. Ведь если на мой Дон беда обрушится, разве не прискачешь на помощь?
— Быстрее ветра примчусь, — тихо и твердо сказал Нечипор Галайда, и Семен благодарно пожал ему локоть.
— Вот видишь?
— Вижу и разумею тебя. Еще нам судьба стремя в стремя казаковать.
…Но разве знает человек, что ему судьба сулит… Может, если бы на другой день ввечеру, прежде чем ложиться спать, Нечипор Галайда приложил свое чуткое ухо к земле, услыхал бы, как стонет она под копытами чужих коней. Но не прислушивался Галайда к гудению земли, спал спокойно, припав щекой к плечу жены. Видел во сне свой родной Дон Семен Лазнев, и, сжимая в жаркой ладони колечко, подарок Семена, спала Надийка со счастливой улыбкой на полных девичьпх устах.
Тихая ночь была в Белых Репках. Заснули караульные перед замком полковника. Истомленные целодневным трудом, спали посполитые. И одни только звезды да щербатый месяц видели, как из дубовой чащи выехали две сотни драгун и два татарских отряда.
Ротмистр Заборовский уже третью неделю охотился со своими драгунами и отрядами татар за ясырем. Несколько дней выжидал удобного случая поживиться в Белых Репках. Сомневаться в успехе по приходилось.
Мурза Бекташ-ага ехал позади своих отрядов. Ляхи должны добыть добрый ясырь, а его дело маленькое — отвезти тот ясырь за Перекоп. Сам коронный гетман Станислав Потоцкий отписал визирю, что упоминки будет платить не только деньгами, но и ясырем.
…Этой осенью в Кафе и Гезлеве предстоял большой торг невольниками. Уже съехались купцы из многих стран, а невольников мало. Разве так бывало когда-то? Да и ясырь этот брать стало опасно. Лет десять назад, бывало, два-три татарских отряда приводили ясырь в десять — пятнадцать тысяч повольников… Разгневался, видно, аллах на крымское ханство. Миновали счастливые времена! Теперь только и поживы, что украдешь воровски. Самим брать невольников хан настрого запретил, чтобы не накликать на себя гнев гяура Хмельницкого. Что ляхи добудут, тем и довольствуйся.
Мурза остановился с одним отрядом в долине, не доезжая села. Острыми, кошачьими глазами всматривался мурза в темень, чутко прислушивался к приглушенному топоту обвязанных войлоком копыт драгунских и татарских лошадей.
Когда над Белыми Репками вспыхнуло пламя, зловеще озарив темноту ночи, и зазвучали выстрелы, мурза Бекташ-ага сложил руки ладонями, прижал их к груди и молитвенно сказал:
— Слава аллаху!
12
Царь Алексей Михайлович, еще будучи в Москве, в Кремле, повелел думному дьяку Посольского приказа Алмазу Иванову быть при его особе во время похода неотлучно. Ближние бояре — Милославский, Морозов, Пушкин — носами повели: сие, мол, дело предивное… Зачем дьяку, пускай и думному, при царской особе быть? Смех и грех! Сказано — борода растет, а разум еще детский. Вот когда седина вплетется в виски, посеребрит бороду, тогда не о думных дьяках, писаках ретивых, заботиться будет помазанник божий…
Голову стрелецкого, Артамона Сергеевича Матвеева, повеление царево не заботило. Хоть думный дьяк, хоть подьячий! Лишь бы поход вершился быстро. Лишь бы пушки стреляли. Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин поначалу иной мысли был. Сказать по правде, ее навеял своими намеками князь Семен Васильевич Прозоровский:
— Гляди, Афанасий Лаврентьевич, ужли в оберегатели тайных дел посольских готовит Алмазку?
Ордын-Нащокин промолчал. Хмыкнул в ладонь, прикрыл ресницами блеск глаз. Но слова Прозоровского оставили в сердце заботу и беспокойство.