Переяславская рада. Том 2
Шрифт:
— Выпьем, чтобы правда всегда была правдой и в митрополичьих покоях, и под соломенной крышей.
Артамон Матвеев и Яненко чокнулись кубками с Золотаренком. Бутурлин только пригубил свой. Коссов, Сергий и Тризна не выпили.
— Жалею, что нет здесь гетмана, — многозначительно сказал Золотаренко, садясь.
— И я жалею, — заговорил Коссов, — Пусть бы послушал, что я говорю. То, что Хмельницкий поднял народ на защиту веры нашей, — это хорошо, а то, что чернь распустил, — этого греха ему святая церковь не простит. — Как бы решившись сказать нечто более важное и язвительное, Коссов махнул
— Чернь свое место будет знать, о том, твое высокопреосвященство, не заботься, — перебил Коссова Бутурлин, — а тебе надлежит держать руку гетмана, ибо дело, учиненное им, царем Московским и патриархом Никоном одобрено.
Яненко сказал:
— Разве ты, пан митрополит, не знаешь, что гетман универсалы на послушенство выдал и чернь за дерзостный захват земель монастырских жестоко карает?
— Одною рукой универсал на послушенство подписывает, а другою науськивает ту же чернь, — ехидно заметил архимандрит печерский Иосиф Тризна.
— Чего же вы желаете, святые отцы? — спросил Матвеев.
— А желаем и господа нашего Иисуса Христа о том молим, чтобы достойным людям, шляхетным и почтенным, жилось в спокойствии и безопасности, чтобы среди черни никакого разврата и своеволия не было; шляхту и унию изгнали, так не допускать ее на русскую землю больше, а жить нам тихо, по закону божию, где и как на роду каждому написано, — Тризна проговорил все это спокойно, уравновешенно и, казалось, сразу примирил всех за столом.
— Иначе не будет! — повеселел Бутурлин.
Не сладка была вечерняя трапеза в митрополичьем дворце. Разъезжались гости молчаливые и сосредоточенные.
Время было позднее, а на улицах, как на Ивана Купалу, горели костры, парубки катали огненные колеса, звучали песни. Посольские сани от митрополичьего двора и до полковничьей резиденции провожали криками;
— Слава!
— Послам царя Московского слава!
— Русским людям слава!
И уже после того как прибыли домой, пришлось Бутурлину, Матвееву, Алферьеву еще раз двадцать выходить на крыльцо, освещенное факелами, отвечать на приветствия киевлян.
Приходили на посольский двор студенты Могилянского коллегиума. Студент Дмитро Незовибатько, худощавый рослый парубок, взобрался на забор; остальные, чтобы не упал, держали его за ноги.
Потрескивали факелы. Ветер взвивал огонь. Натужным голосом Дмитро Незовибатько выкрикивал:
Наша Украiна вся розвеселилася, А Piч Посполита вельми засмутилася. Однисав Богдан Хмельницький королю у Варшаву: «Ось тобi одiни в славу i не в славу. Bci ми, люди руськi, пид царем одним будемо, Та шляхотського здирства повiк не забудемо. Cтoiмo вiднинi в можностi великiй, А у ксьондзiв та шляхти пожовтiли пики, Слава руським людям вовiки та вiки, Biчная слава Москвi ясноликiй!»Студентам коллегиума Бутурлин повелел выкатить на двор бочку пива, ректору послать двадцать сороков соболей. Затем явились представители цехов. Принесли в подарок послам четыре меча и четыре самопала.
Вышивальщицы подарили рушники, вышитые красными петухами. Ткачи — коленкоровые сорочки. Медовары — две большие бочки меду. Живописцы — картину, на которой изображен был русский всадник, мечом убивающий трехглавого змея.
— Три головы — сиречь король польский, папа римский и султан турецкий — враги наши лютые, — сказал пышноусый, статный мастер в коричневом кафтане, взойдя с картиной на крыльцо к послам.
Живописцам пожаловали послы сто золотых и десять сороков соболей Демьяну Кочубею, который картину малевал.
На посольское подворье нырнул человечек с кругленьким бочонком в руках. Протолкался на крыльцо. Низко в ноги поклонился боярину Бутурлину.
— Прими от убогого человека, чернеца Вонифатия, вино из земли Афонской. В подземной пещере на добрых ягодах, освященных Коринфским патриархом, оное вино настояно. Пей во здравие свое и наше и земли православной.
Бутурлин велел вино принять, чернецу дать десять золотых и дубленый кожух.
Взял чернец золотые, кожушок надел на себя, поцеловал руку боярина и пошел прочь со двора.
Думный дьяк Ларион Лопухин, пока боярин и стрелецкий голова Матвеев с муромским наместником Алферьевым отвечали с крыльца на приветствие киевлян, нацедил из бочонка черночьего кварту вина, выпил одним духом. Сказал сам себе: «Доброе вино афонское! Еще, пожалуй, выпью, чтобы лучше распробовать…»
Налил еще с полкварты и выпил. Пошел к себе. Потрогал замок на окованном железом сундучке, где сберегались тайные грамоты. Зевнул и стал творить молитву вечернюю. Но глянул в окно и перестал молиться. Какая там вечерня, когда уже светает!
— Грехи, грехи… — пожаловался вслух и лег, не раздеваясь, на постель.
Проснулся Лопухин от страшной рези в животе. Вскочил с постели, осененный внезапной догадкой:
«Отравился вином афонским…»
Едкая горечь обжигала горло. не было сил стоять на ногах. Липкий пот проступал по всему телу. Пересиливая боль, поплелся в посольские покои. Открыл дверь, перешагнул порог и упал. Бутурлин, Матвеев, Алферьев, Иван Золотаренко и Павло Яненко еще сидели за столом. Вскочили, кинулись к думному дьяку. Он прохрипел Матвееву, наклонившемуся над ним:
— Вино… из бочки… афонское… не пей… то яд… — и повис мертво на руках у Матвеева.
Бутурлин побледнел. С тревогой оглядел стол. Из какой бочки только что угощались? Афонский бочонок стоял отдельно на подоконнике. Слава спасителю! Отлегло от сердца. Боярин перекрестился.
Лопухина уложили в постель. Золотаренко только глянул на желтое, искаженное лицо думного дьяка — сказал уверенно:
— Отрава.
— Иезуиты… — скрипнул зубами полковник Яненко. — Где эта бочка, боярин?