Переяславская рада. Том 2
Шрифт:
Ширинский князь затосковал. На этот раз венгерское не туманило голову. Равнодушно глядел он на цыганок, которые, ударяя в бубны, плясали перед ним и мурзой. Князь остервенело рвал крепкими зубами пережаренное, сухое мясо. он знал доподлинно — за Перекопом орды нет! Все татары спят по своим улусам, чешут зады и ловят блох… Ислам-Гирей, должно быть, взял хороший бакшиш с польского коронного гетмана за то, что толкает в огонь ширинского князя для острастки казаков.
Карач-мурза бессовестно лжет. Но ширинский князь должен делать вид, будто верит мурзе
Хан Ислам-Гирей в этом году совсем взбесился. У князя мелькнула мысль: может, лучше перекинуться к Хмельницкому? Но поступить так — грех великий. Аллах такого греха не простит. Придется на том свете шайтану горячие угли руками разгребать.
Так или иначе, а пришлось ширинскому князю покориться повелению хана.
Вьюжною, беззвездною ночью, обвязав копыта лошадей войлоком, три тысячи всадников одвуконь перешли в Гадючьей балке казачий кордон и, вытянувшись треугольником, врезались в просторы Дикого Поля, определяя по квадранту направление на Кодак.
Татары ехали быстро, без крика и шума. Днем они укрывались в балках и камышах. Когда смеркалось, пускались в путь. Они оделись легко, чтобы свободнее двигаться. Поверх тонкой рубахи были на всех еще коротенькие кожушки, за поясом кривые сабли и в притороченных к седлам сагайдаках по два десятка стрел с отравленными наконечниками. Лук каждый конник держал на плече. Ему он больше верил, чем сабле. У многих конников были самопалы и пистоли, но их они считали лишними и пользовались ими неохотно. Под седлом у каждого — вчетверо сложенная попона; натянутая на две жерди, она служила в случае надобности шатром.
Высланному на полмили вперед отряду удалось вырезать караул, но незаметно для татар одному из казаков (ему в минутной стычке только поранили руку, и он притворился мертвым) посчастливилось добраться до Сечи. Казак этот и оповестил сечевиков о набеге ширинской орды.
От Кичкасской балки до Кодака было уже недалеко.
Ширинский князь решил дать воинам отдохнуть день, а ночью напасть на крепость. Пока что ему везло. И недовольство, все время не оставлявшее князя, понемногу развеялось.
Княжий шатер раскинулся среди высокого прошлогоднего камыша. Пробили во льду прорубь, наловили свежих чебаков. Вздули огонь. Лошадям, чтобы не ржали, перевязали сыромятными ремнями морды, держали их оседланными, только подпруги отпустили. Вокруг расставили караулы. Татары переговаривались между собой шепотом, тревожно озирались. Хотя густой камыш, которым поросла балка, укрывал татар от стороннего глаза, но точно так же он мог укрыть и казаков.
Напившись горячей водки, выхлебав из котелка уху и обсасывая со смаком голову чебака, князь Келембет-Гамза делал вид, что внимательно слушает сотенных значковых, которые сидели перед ним на ковре. Однако он не слушал их торопливой речи и не видел их лиц.
Перед глазами ширинского князя маячили белые стены Бахчисарайского дворца. Ему ласково улыбался хан Ислам-Гирей. Визирь Сефер-Кази заискивающе заглядывал в глаза. Ширинский князь оправдал надежды хана, сжег Кодак, взял в плен старшину казацкую, привез в Бахчисарай победу. Недолго теперь оставалось ждать, когда гяур Хмельницкий пришлет своих послов к хану просить, чтобы хан пожаловал его милостью своею, принял от него щедрые упоминки и заключил с ним союз…
Сотенные значковые наметили, каким образом внезапно захватить Кодак. Для этого нужно зайти в тыл казацкому гарнизону, взорвать восточные ворота и ворваться в крепость на рассвете, когда казаки меньше всего ждут набега.
Но что бы ни говорили значковые, ширинский князь их не слушал. Он блаженно улыбался и рыгал. Он сожалел, что не взял с собой в поход несколько своих жен и ясновидца Селима.
Сотенные значковые поднялись, и князь с наслаждением, предвкушая близкий сон, потянулся и зевнул.
Но заснуть ему не пришлось.
Тревожный крик, точно резкий порыв ветра, всколыхнул полы шатра. Сотенные побледнели. Князь вскочил и выбежал из шатра.
Над плавнями, разбиваясь на тысячи осколков, грозовым громом рассекая утреннюю степную тишь, катился без конца, то усиливаясь, то ослабевая, но непрерывно, всемогущий и ужасающий казацкий клич;
— Слава-а-а-а!
— Слава-а-а-а!
…Не прошло и нескольких минут, как татары были уже в седлах; князь, окруженный своими телохранителями, очутился на копе посреди треугольника, каким молниеносно выстроилась орда.
Казаки окружили Кичкасскую балку, рассыпавшись лавой. Их удар был настолько неожидан и внезапен, что татары и не опомнились, как казацкие сотни врезались в бока их живого треугольника.
Стараясь сохранить его целость, татары спешили выбраться из зарослей камыша, которые еще недавно были для них хорошим укрытием, а теперь стали ловушкой.
Казаки сразу поняли, что, вырвавшись на степной простор, татары, превосходящие их числом, смогут уйти, хотя и понесут большие потери. Поэтому Гуляй-День и кошеной Лысько, наскоро посовещавшись, решили — татар из балки не выпускать.
Тимофей Чумак оказался рядом с Омельком Трапезондским.
Старый казак словно помолодел. Из-под надвинутой на лоб высокой смушковой шапки жарким пламенем сверкали его глаза.
Чумак держался возле Омелька и скакал с ним стремя в стремя.
— Воевал когда-нибудь с басурманами? — спросил Омелько у Чумака.
— Шляхту воевал, татар не приходилось… — ответил Тимофей.
Передние ряды казаков уже врезались в гущу камыша, и оттуда снова вырвалось казацкое «слава» и татарское «алла».
Дождь стрел шумел над головами казаков. Изредка раздавались выстрелы. Свист сабель звенел в воздухе пронзительно и нескончаемо.
Затих ветер, и солнце раскинуло свои багряные лучи над степью, заливая плавни золотистым сиянием.
Сотня, где был Чумак с Омельком, ждала своей очереди. Проскакал опрометью Подопригора, размахивая саблей. Ветер сорвал с него шапку, и долгий чуб казака вихрился над его головой.