Переяславская рада. Том 2
Шрифт:
— Нешто Хмель с тобой советовался? — не то насмешливо, не то удивленно спросил Подопригора.
— Советовался не советовался, — спокойно ответил Гуляй-День, — а мне его мысли ведомы. Знаю, чего хочет для края нашего Хмель! Лишь бы только не сбился с пути, лишь бы старшина не сбила его с толку да иезуиты не нашкодили…
На другое утро Гуляй-День, Подопригора и Омелько Трапезондский с несколькими казаками поехали на Сечь.
Кошевой Леонтий Лысько давно ожидал этой беседы с низовиками. От гетмана не было приказа не допускать на Сечь низовиков,
Смеялся сам Лысько над своей выдумкой. Поддакивали ему подлипалы — есаул Панченко да сечевой писарь Микитей. Но то, что количество низовиков все увеличивалось, уже начало беспокоить кошевого. Одними шутками не обойдешься. Худо получалось.
От беседы с новоприбывшими ничего доброго не ждал. Знал Лысько — будут требовать пороху, пуль, соли, сахару…
Чтобы сечевики с низовиками не братались, компании не водили, приказал кошовой никого из казаков за ворота не выпускать, горелки давать сечевикам вдоволь, баранов из стада резать, сколько потребуется, давать вяленой рыбы — словом, чтобы недостатка никакого не терпели сечевики и не были бы в обиде на своего кошевого.
Между тем послал гонца с грамотой к гетману в Чигирин, а в ней, по совету писаря Микитея, отписывал ясновельможному: «Низовики в великом числе собираются на Крым промысел чинить, а множество их замыслило уходить в турецкое подданство, хвалились порубать гетманское войско и Москву спалить… А больше всего вреда и злоумышления от казака низового Гуляй-Дня, который всему этому заводчик. Было бы ясновельможное гетманское повеление, Сечь давно бы тех низовиков разогнала, а вожаков порубила бы».
Хоть и не надеялся кошевой Лысько, что гетман его послушает, однако знал — свой вред слова его принесут низовикам…
Посланцев от низового казачества кошевой Леонтий Лысько принял как побратимов. К чему ссориться? Пусть думают, что он к ним ласков.
Разливая по оловянным кружкам мед, сокрушался:
— Я бы вам, братики, давно бы и пороху и пуль дал, но у меня самого, знаете, их кот наплакал. Да еще слух есть — скоро в поход нам идти.
Гуляй-День не утерпел:
— А почему навет гетману на нас послал?
Кошевой онемел от неожиданности. Неужто от гетмана узнали, черти?.. Перекрестился истово.
— Господи! Да что ты, пане брате? И в мыслях не держал злого…
— Не крути, кошевой, твоего гонца наши казаки перехватили, грамоту твою сам читал — вот она, твоя грамота.
Гуляй-День швырнул на стол вынутую из кармана грамоту.
У кошевого затряслись руки.
Писарь Микитей и есаул Панченко переглянулись. Худое дело. Как поправить? Один способ: дать пуль и пороху, соли дать и для отводу глаз бочки три горелки.
Нарушив тяжелое молчание, сказал о том писарь Микитей скороговоркой.
— А в церковь почему не пускаете, аспиды? — спросил, грозно сводя брови, Омелько Трапезондский. — Мы ведь не басурманы, веры, кажись, одной… Или, может, вы к униатам пристали? Может, с ляхами и иезуитами побратались?
Лысько как очумелый взглянул на Омелька, которого только теперь приметил.
— Что, отнялся язык? Узнал меня, атаман?
— А кто тебя не узнает! — грызя люльку, со злостью пробормотал Лысько.
Памятна была ему встреча с этим харцызякой Омельком под Переволочной, когда на глазах у всего товарищества тот высмеял кошевого за отнятую у казака саблю, которую казак в бою добыл, порешив шляхтича.
— Я вечный, брат, кошевой, пусть лучше с тобой черти в пекле братаются! Меня ни сабля, ни пуля не берет. Ты, друг, со мной в согласии будь, тебе же лучше.
Нечего делать, пришлось выдать, чего хотели низовики. Но в церковь не пустили, сказали — поп заболел. Попу настрого приказали и носа не показывать. Для верности заперли в хате и стражу приставили к дверям.
«В церковь пусти, — рассуждал кошевой, — начнут с сечевиками языком плести — из этого ничего доброго не выйдет. И так уже сечевые казаки блажить начали. Гляди, как бы вместе с низовиками нового кошевого не выбрали! Что-то есаул Панченко молчит… Может, он замыслил стать кошевым? А все беспокойство, неуверенность проклятая оттого, что гетман Хмель черни потакает».
Не спал ночь кошевой Лысько. Своею рукой, не доверяясь писарю, отписал новую грамоту гетману в Чигирин.
Отписал, что низовики налет на Сечь учинили. Ограбили казну сечевую. Взяли порох и пули, намеревались церковь сжечь, а попа повесить, пришлось для безопасности святого человека стражу к его дому приставить…
Верный казак того же ночью повез грамоту гетману в Чигирин и особую — городовому атаману Лаврину Капусте.
Лаврину Капусте кошевой Леонтий Лысько отписывал, что низовики замыслили руку поднять на жизнь гетмана. Среди них иезуиты зерна каиновы сеют, подговаривают. Пора их отсюда убрать. А то случится, не дай бог, беда, тогда поздно будет…
Конечно, было бы куда вернее, раздумывал кошевой, самому поехать в Чигирин. Повидался бы там с генеральным писарем. Потолковали бы с ним. Давно намекал ему Выговский: «Если какая докука будет, рад буду помочь…»
Лысько тогда на эти ласковые слова только поклонился низко, а теперь, вспоминая их, даже заерзал в постели. Но как поедешь? Во-первых, без дозволения гетмана выехать отсюда не можно. Во-вторых, выедешь, хотя бы и с дозволением, так, чего доброго, казаки другого кошевым выберут. Прощай тогда пернач атаманский…
Сомнения грызли растревоженное сердце кошевого Лысько. А может, все кинуть и податься на свой хутор под Миргород? Ведь там и женушка-шляхтяночка ждет, и мельницы хорошие, и пруды рыбой полнятся, а пасека такая, что, пожалуй, по всей Украине другой такой не найти… Узнали бы сечевые казаки, каким маетком владеет кошевой, — не миловать ему позора. Даже писарь и есаул о том не знают.