Переяславская рада. Том 2
Шрифт:
Дьячок слушает челобитчика, а сам свое пишет. Знает хорошо — одинаково, что бы ни писал, жалобу царю не подадут. Возьмет ее из рук жалобщика заспанный дьяк, кинет в долгий ящик, что стоит под окнами в Поместном приказе… Таких сундуков с челобитьями да жалобами там уже с пяток… Еще от царя Ивана Грозного стоят…
Но к чему говорить о том челобитчике Ивашке? Дьячку от таких просьбишек корысть. Напишет челобитную, выгребет из заскорузлой ладони деньгу — и айда в кабак. Кинет на стол заплывшему жиром целовальнику, схватит жбан браги, залезет на лавку и роскошествует…
А еще и такое случилось.
С паперти Богоявленской церкви, что на
— Быть мору, гладу и кривде, — прорекал с угрозой мних, — ежели люди православные на помощь черкасам станут… Опять, как при Годунове, распутная женка Маринка явится в Кремле, опять над людом православным глумиться будет антихрист…
Юродивые на паперти заголосили. Бабы закричали. Прибежали стрельцы с алебардами, а мних как в воду канул…
Ввечеру тот же мних в кабаке те же неподобные слова глаголал. Тут его стрельцы и взяли. Руки скрутили, стрелецкий сотник Петр Шорин дал мниху понюхать своего кулака, поросшего рыжим волосом, у мниха от сего нос расплылся — захлебнулся собственною кровью поганою, заплакал: не губите, мол, все скажу…
В Пытошном приказе сам боярин Юрий Ромодановский допрос чинил. После того как пятки припекли мниху, показал;
— Никакой я не мних, а иезуит из ордена доминиканцев, прислан на Москву повелением его преподобия нунция Иоганна Торреса, и зовут меня Вацлав Крушка…
Подняли иезуита на дыбу — стал еще охочее на слова.
Клубок разматывался. Конец нитки таился в иноземной слободе, прозванной в народе Немецкою, сиречь немою, ибо иноземцы русской речью говорить не умели… Нитка из того дьявольского клубочка протянулась и на посольское подворье, к Августу Шурфу. От него — в подпол в доме лютеранского попа Фабиана. Там стрельцы нашли в скрыне несколько десятков прелестных грамот, в коих воровскими словами писано про царя Московского, и гетмана Хмельницкого, и про Раду Переяславскую.
Боярин Ордын-Нащокин в это дело вступился сам. Кликал к себе шведского посла Августа Шурфа, говорил ему укоризненные слова:
— Такого неуважения царь Алексей Михайлович не потерпит. Пошто, господин посол, с ворами да злодеями водишься? Недостойно, посол, тебе, лицу неприкосновенному, сих душегубов своего лаской жаловать.
Посол шведский Август Шурф на Евангелии присягал: навет это лихих людей, хотящих царя со шведскою державой поссорить.
— Царь наш веры к вам не имеет, — проговорил решительно Ордын-Нащокин, — а буде подобное и дале станется, изволь, господин посол, ведать: дружбе меж нами не быть и войны тогда не миновать.
Давно так на Москве не говорено. Август Шурф немедля о том отписал канцлеру Оксеншерне в Стокгольм. Патера Фабиана посадили в возок и под крепкой охраной вывезли прочь из Москвы, в Стокгольм, по указу цареву.
Как раз перед тем как посольство Хмельницкого должнло было прибыть в Москву, прислали паны сенаторы польские на имя государево грамоту, якобы писанную собственною рукой Богдана Хмельницкого к гетману литовскому Янушу Радзивиллу, и в той грамоте Хмельницкий Радзивилла просил, дабы тот замолвил за него доброе слово перед королем Яном-Казимиром и что пусть король и паны Раде Переяславской не верят, учинено то лишь для успокоения хлопства, а на деле будет Хмельницкий королю и Речи Посполитой верным слугой, и ежели король прикажет, станет он, Хмельницкий, Москву воевать, как воевал ее гетман Сагайдачный вместе с королем Владиславом.
Сенатор Млоцкий, оную грамоту привезший, божился — подлинная. Князь Прозоровский, боярин Ордын-Нащокин, боярин Бутурлин ощупывали желтый лист пергамента, близко к глазам подносили. Думный дьяк Ларион Лопухин гораздо разбирался на письме всякой руки, а еще позвал тощего, плешивого подьячего Битку, велел доискиваться, подлинная то грамота или фальшивая.
Битка просидел ночь над грамотой, якобы писанной собственною рукой гетмана Хмельницкого, а поутру предстал пред светлые очи бояр думных и рек:
— Грамота лживая. Рука гетмана подделана. У иезуитов на такие козни мастеров немало…
Когда прибыли послы от гетмана Хмельницкого, князь Прозоровский отдал эту лживую грамоту Богдановичу-Зарудному.
— Отдашь, пан посол, гетману, пускай посмеется…
…Мартын Терновой зорко приглядывался к московскому житью. Хотелось все запомнить, ничего не упустить. Когда еще доля подарит таким случаем…
Был он не однажды с есаулом Хорьковым да писарем Гулькой и в Китай-городе и в Белом городе, побывал на Арбате. Ходили за Неглинную в гости к знакомым сотникам стрелецким. В торговых рядах среди купцов завелись добрые приятели. А как-то поехали с писарем да стрелецким сотником Петром Шориным и в Немецкую слободу.
Шорин качал неодобрительно головой, указывая перстом на множество иноземного торгового люда, бродившего по узкой улице слободы, сказал:
— Липнут к сладкой земле русской, как мухи… От них только зла жди — сидят за спиной да высматривают, как бы нож воткнуть прп удобном случае…
К вечеру затихала Москва. Мартын долго стоял на крыльце, прислушивался, как стихает людской гомон, словцо море приникало к берегам взбаламученными за день волнами.
Накрепко запирали ворота кремлевские, Китай-города, Белого и Земляного городов. Главные проезжие улицы заваливали деревянными колодами.
Гасли огни в окнах. Наступала весенняя звездная ночь. Молодой месяц рождался в небе. Кривою саблей рассекал синюю тучу. В зеленоватом сиянии вспыхивала звезда. Вправо от нее, дышлом к востоку, лежал семизвездный Чумацкий Воз [14] . Мартыну он напоминал Дикое Поле, весну сорок восьмого года, дни, казавшиеся уже давними…
Тишина раскидывала свой незримый полог над Москвой. И Мартын прислушивался к этой глубокой тишине.
Замолкли торговые ряды на Красной площади, не стучат молоты в Кузнечной слободе, притихли гончары, спят хамовники. Только порой через заборы долстает собачий лай из боярских усадеб да однообразный перестук колотушек сторожей на Арбате. А порою, когда все затихает, слышно Мартыну, как плещет вода на мельницах по Яузе и Неглинке.
14
Чумацкий Воз — созвездие Большой Медведицы.