Переяславская рада. Том 2
Шрифт:
— Великий хан, — сыпал скороговоркой Сефер-Кази, — гнев твой напрасен. Фортуна повернулась к нам спиной ненадолго. Почему ты разуверился в могуществе своем? Напрасно! Взгляни, сколько послов при твоем дворе: московский и польский, мультянский и трансильванский. Хмельницкий не какого-нибудь посла прислал, а свою правую руку — Лаврина Капусту, что значит немало… Голову мою легко отрубить, довольно одного твоего слова, моя голова тебе принадлежит, это известно, а враги только о том и хлопочут, чтобы у тебя меньше было верных слуг. Ты вспомни, под Зборовом мой совет был хорош, и под Берестечком тоже выиграли мы, а если под Батогом не посчастливилось, это злые духи нам портили… Ты подумай, Хмель теперь не тот, казаки
Ислам-Гирей скрипнул зубами… Тут визирь кивнул головой в сторону Рейс-эффенди.
— Наш гость и сторонник твой Рейс-эффенди денег нам даст в долг. Зачем ясырь и пленников отдавать неверным купцам? Все ему отдадим, а он пусть перепродает…
Ислам-Гирей кивнул головой в знак согласия. Улыбнулся Рейс-эффенди.
— Подожди, купец, несравненных красавиц получишь от меня для своего гарема. На Украине женщины невиданной красоты и в работе выносливей доброго вола. Днем от них прибыль в хозяйстве, а ночью радость…
Хан рассмеялся мелким смешком. Гроза миновала. Каплан-мурза перевел дыхание. Сефер-Кази подмигнул льву. Карач-мурза потирал ладони. Что ни говори, а у визиря непустая голова на плечах, хорошая голова. Только Бекташ-бей недовольно жмурился.
Ислам-Гирей отпустил всех, велел остаться одному визирю. Тщетно евнух Селим, затаив дыхание, простоял битый час на коленях, прижав заросшее седым волосом ухо к отдушнику в кальянной. Визирь говорил тихо, а хан молчал.
У дверей опочивальни с обнаженными мечами стояли на страже аскеры.
Над восточными воротами дворца, в своих покоях, брат хана Магомет-Гирей играл в кости с турецким купцом Рейс-эффенди и врачом-флорентинцем Юлианом Габелетто. Скаля волчьи клыки, он ловко сгребал золотые талеры. Слушал, наклонив голову набок, льстивые слова о своей храбрости, о благосклонности к нему султанского визиря. А когда Рейс-эффенди замолчал, Магомет начал расхваливать своего брата Ислам-Гирея. Рейс-эффенди заморгал белесыми ресницами. Магомет-Гирей ткнул его кулаком под ребра, захохотал. Отбросив осторожность, Рейс-эффенди сказал:
— Станешь ханом — не забудь: я тебе слуга верный…
Магомет-Гирей перестал смеяться. Поглядел куда-то поверх головы турка. Вскочил на ноги, мигом очутился у двери, резко толкнул ее. За дверью никого не было.
Юлиан Габелетто одобрительно заметил:
— Осторожность никогда не помешает. В Европе считают ее признаком ума, а не трусости.
Магомет-Гирей сел на ковер. Благодарно поглядел на флорентинца. Рейс-эффенди перебирал пухлыми пальцами захватанные кости. Габелетто рассказывал:
— В Европе давно хотят знать о крымском ханстве. При дворе императора Фердинанда Третьего имперские вельможи расспрашивали о принце Магомет-Гирее…
У Магомет-Гирея напряглась кожа на скулах. Рейс-эффенди отодвинул кости. Сгреб рукой золотые талеры. Юлиан Габелетто подбросил на ладони желтую игральную кость, сказал доверительно.
— Мой учитель рассказывал мне, каким образом при французском дворе укоротили жизнь герцогу Орлеанскому, который был еще большим любителем игры в кости, чем хан Ислам-Гирей. Кости смочили смертельным ядом. Оп, испаряясь, действовал медленно, но губительно. Довольно было принцу трижды сыграть в кости, как он заболел и вскоре скончался.
Рейс-эффенди разинул рот. Магомет-Гирей дико поглядел на флорентинца, перевел взгляд на турка. Тот перебирал золотые талеры, покашливал. Магомет снова взглянул на Габелетто. Продолговатое лицо флорентинца было почтительно, и только Магомет-Гирея ужо не привлекало золото. Он отодвинул от себя кости и поднялся. Ислам-Гирей каждое утро зовет его играть в кости. Хан любит, когда он ему проигрывает. А что, если поступить так, как рассказывал флорентинец? Может быть, сам аллах говорил сейчас его устами. У Магомет-Гирея дрожат руки. В голове заманчивая мысль: всего каких-нибудь три дня — и Ислам-Гирей отправится к аллаху… Глянул испытующе на врача и купца. Они вскочили на ноги, начали откланиваться.
20
…Над скалами Чуфут-кале клубились грозовые тучи. В восточных воротах дворца заиграли трубачи. хан Ислам-Гирей сидел на расшитой золотом подушке. Желтые пальцы его сплелись на круглом животе. Хан знал — это сейчас прошел в ворота посол Лаврин Капуста. В другое время не трубами встречали бы гетманского посла. Почему гетман прислал в Бахчисарай именно Капусту? Почему не Выговского или Яненка? Недобрые предчувствия шевелились в сердце хана, но старался утешить себя тем, что сто тысяч сабель не шутка, Когда о землю грянут четыреста тысяч копыт, она может сотрястись.
…Чигиринский городовой атаман, гетманский посол Лаврин Капуста, сидит перед крымским ханом по-татарски. Между ним и ханом стоит низенький, с перламутровыми инкрустациями столик, на нем в серебряных тарелках лежат посыпанные сахаром, нарезанные кружками апельсины, а в серебряных кубках пенится кумыс. Голубой кунтуш с откидными рукавами, шитыми золотом, плотно облегает плечи посла. У него приятное, улыбающееся лицо, внимательные глаза, тонкие, подкрученные кверху кончиками усы, выбритые до синевы щеки и загорелый, изборожденный глубокими морщинами лоб. Свободно говорит он по-татарски. Толмачу нечего делать. Посол опускает веки, слушая быструю речь хана, а когда сам говорит, смотрит Ислам-Гирею прямо в глаза, точно он не слуга проклятого гяура, а посол могущественного короля или императора. Визирь Сефер-Кази сидит сбоку, скрестив на груди руки. Он смотрит, наблюдает, выжидает удобной для себя минуты.
Уже выпит кумыс, съедены апельсины, уже сейманы внесли на серебряных подносах кальяны. Вскоре пора обедать. Поодаль, на скамье, приготовлены вода для рук в серебряных мисках и чистые утиральники. Грозовая туча скатилась с вершин Чуфут-кале, и в ханской палате потемнело.
Лаврин Капуста разглядывает хмурое, недоброе лицо хана. Любопытно, что-то ты теперь запоешь? Куда девалась твоя спесь? Нет, не тот нрав теперь у тебя, какой ты выказывал под Зборовом и Берестечком. Не данник ханский, а посол, особа неприкосновенная, сидит перед тобой. Только пальцем тронь — беды не оберешься. Погоди, еще год-два — и не такого хлебнешь. Гетман в Чигирине словно угадал, с чего начнутся переговоры в Бахчисарае. Так оно и сталось. Сначала хитрости визиря. Намеки на бакшиш. Потом змеиное шипение льстивого Карач-мурзы, многозначительные намеки евнуха Селима, полная загадочных слов беседа с турецким купцом Рейс-эффенди. А в пещерах Чуфут-кале, цепями прикованные к стенам, покрытые мокрицами, на гнилой соломе который уже год изнывают в муках тысячи пленников. В шкатулке у посла на пергаментном списке две тысячи имен. Гетман приказал добиваться твердо — пленников возвратить. Да, да, было время, когда твоя ханская воля и нам была законом. Недаром Данило Нечай кричал о том в Чигирине: «За кого хан, тот и пан!» Укорял гетмана. Недалеко заглядывал покойник. А Хмель и тогда сказал: «Не будет больше так». Сдержал свои слова. Доказал. Теперь можно сидеть перед ханом, скрестив ноги, попивать кумыс, заедать подсахаренным апельсином, соглашаться или возражать, в крайнем случае промолчать, но не просить.