Переяславская рада. Том 2
Шрифт:
Капуста покачал головой, как бы удивляясь бессмысленности вопроса визиря. Ответил твердо:
— На такое и не надейся. Такого не будет. Скорее будут в Бахчисарае новый хан и новый визирь.
Беседа с визирем походила на поединок. Только не сабли в руках были у Капусты и ханского визиря, а другое оружие, гораздо опаснее и сложнее.
Визирь нащупывал: есть ли дорожка, по которой можно проскользнуть в сердце Чигирина? Не одни ли здесь слова о твердом и нерушимом союзе с Москвой? Нельзя ли сбить Капусту? Большую победу одержит тогда визирь. Когда Капуста заговорил про султанский диван, Сефер-Кази понял: посол знает то, о чем ему и знать
Не дождавшись, когда визирь снова заговорит, Лаврин Капуста сказал:
— Если хан Ислам-Гирей будет помогать королю Яну-Казимиру, то это все равно, как если он окажет помощь Венеции, то есть будет воевать Ислам-Гирей против своего покровителя, великого султана, — вот что случится.
Конечно, для Капусты не было тайной, что вскоре сам султан прикажет крымскому хану двинуться на Украину и на Московское царство, но никто не мог возражать, что именно и этот год он так поступить не может, потому что война за остров Крит отвлекла все внимание Стамбула. Вот почему Хмельницкий считал необходимым решительно и твердо предостеречь хана Ислам-Гирея от похода за Перекоп. События поставили хана между двух огней, и огонь, разожженный Чигирином, уже подымался грозным багряным парусом над белыми стенами бахчисарайского дворца Ислам-Гирея.
Удержав хана с ордой за Перекопом, Хмельницкий развязывал себе этим руки на юге, лишал на некоторое время Речь Посполитую союзников, а население южных городов и сел Украины избавлял от страшной опасности плена и вечной неволи в чужих краях.
Во время этой последней беседы с ханским визирем Лаврин Капуста понял, что орда за Перекоп не выступит. А если даже хан будет добиваться этого, утратив окончательно осторожность и здравый смысл, все равно не увидать ему этого нового похода…
После беседы с визирем задерживаться долее в Бахчисарае не было смысла. хан подписал грамоту на обмен в Казикермене невольников и назначил прощальную аудиенцию Капусте. Причина этой поспешности и скорого решения вопроса об обмене невольниками тоже была известна Капусте.
В Бахчисарае уже сидел посол Речи Посполитой Яскульский и уже дважды встречался с визирем. Ожидали только отъезда Капусты, тогда хан сразу примет посла короля Яна-Казимира.
Пока что польский посол остановился как частное лицо, в миссии монсиньора Дионисия Корба.
Сто золотых развязали язык евнуху ханского гарема Селиму. У монсиньора Дионисия Корба шляхтич Яскульский встречался с флорентинским врачом Юлианом Габелетто. Туда приходили мурза Бекташ, визирь Сефер-Кази, калга Кази-Гирей, Калимент-мурза и молдавский посол Строескул. Со слов того же Селима Капусте стало известно, что в Бахчисарай прибыл грек, игумен Даниил, с Оливковой горы.
Селим заглядывал своими красными глазками в глаза Лаврину Капусте, точно хотел узнать, как его сообщения подействовали на посла. не испортили ли ему настроение? А как же, не понравилось все это послу гяура Хмельницкого! Еще бы! Не на добро его гетману слетелось это воронье в Бахчисарай!
Селим не торопился покинуть покои посла. И Капуста понял: к сотне золотых придется подсыпать еще несколько талеров. Так и сделал, и Селим, пожелав, чтобы посол жил сто лет, и чтобы стол в его дому всегда ломился от доброй еды, и чтобы для женщин он всегда был розой, которую хочется прижать к сердцу, — исчез за дверью.
…Трубили трубы у главных ворот ханского дворца. Реял на теплом ветру бунчук из белых конских хвостов, поднятый над башней. Хан Ислам-Гирей отпускал посла гетмана Хмельницкого из Бахчисарая.
При отпуске посла присутствовал весь диван. Стояли, храня чинное молчание, калга Казы-Гирей и нурадин Адиль-Гирей, Карач-мурза, Ширин-бей, Бекташ-мурза.
Стоя по правую руку хана, улыбался Лаврину Капусте ласково, как доброму приятелю, визирь Сефер-Кази.
Ислам-Гирей и златошитом халате небесного цвета, в бобровой шапке с павлиньими перьями, не глядя на Капусту, говорил:
— Мы отпускаем тебя, посол брата нашего возлюбленного гетмана Хмельницкого, с неизменной лаской нашей и миром.
Капуста на эти слова поклонился. Поклонился посольский писарь Опанас Демко. Поклонился сотник Терличный. Они стояли по обе руки Лаврина Капусты и следили, чтобы чин отпуска не был нарушен.
Хан ждал — сейчас Капуста преклонит колено и поцелует ему руку.
Этого не произошло. Хан, рассерженный, повернулся к послу спиной.
Сефер-Кази засуетился. Лаврин Капуста кланяться ханской спине не стал. Насчет целования руки еще гетман в Чигирине наказывал: «Такого не делай. Пускай ему, собаке и предателю, шакалы руки целуют. Заруби себе: приложишься к руке — это будет означать, что не ты целуешь поганую руку, а вся Украина. А за что? За ясырь, за муки и слезы невольников, за братьев наших, замученных на галерах?»
Эти слова ожили в памяти Лаврина Капусты. И, тоже поворотясь спиной к хану, он, сопровождаемый визирем и нурадином Адилъ-Гиреем, вышел.
…Замолкли трубы. Лаврин Капуста, поддерживаемый под локоть визирем, что означало великое уважение дивана к особе посла, опустился на мягкие подушки кареты. Казацкий конвой выстроился позади. Посол махнул рукой. Сотник Терличный приказал:
— Трогай!
Когда карета проезжала мимо высокого каменного дома за низенькой белою стеной, писарь Демко, сидевший рядом с Капустой, указал ему на дом:
— Тут.
Капуста приподнял занавеску и внимательно поглядел в оконце.
Перед домом, греясь на солнце, стояло несколько человек, и среди них Капуста увидел высокую фигуру Юлиана Габелетто в широкополой черной шляпе.
— Неплохой дом у монсиньора Корба, — сказал Капуста и опустил занавеску.
Проехав еще с полмили в карете, Капуста пересел на коня. В седле было привольнее. Он с удовольствием вдыхал воздух, напоенный запахом далекого моря. Как будто ветра, перелетев через скалы Чуфут-кале. принесли сюда, на утоптанный шлях, соленую морскую влагу.
Вот они, стены проклятого Чуфут-кале… Между отвесными скалами, над обрывами и пропастями змеей ползла кверху дорожка в крепость. Казаки тоже смотрели туда. Притихли. Капуста вспомнил изможденные лица невольников, увидел перед собою полные злобы глаза Ислам-Гирея, насмешливую улыбку Сефера-Кази.
— Счастья тебе, Малюга! — прошептал Капуста, тронув коня шпорами.
Казацкие кони перешли на галоп. Свистел ветер в ушах. Позванивали стремена. Капуста дернул поводья. Казаки остались позади. В эти минуты странная беспечность нахлынула на Капусту. Словно не было на свете ни Бахчисарая с Ислам-Гиресм и его лукавым визирем, ни Варшавы с надменною и злобною шляхтой, ни далекого, но всегда опасного Ватикана с его змеиными полчищами иезуитов, или, как называет их презрительно гетман, «вызувитов»; были, казалось, только степь и торный шлях, рассекающий ее дикую целину, и небо над головой, и шелково-нежный южный ветер. Вот и все.