Пережитки большой войны
Шрифт:
Военные действия действительно стали столь эффективными и смертоносными именно благодаря открытию того, что любовь – любовь к тому, кто сражается рядом с тобой, к товарищам по оружию – может вдохновлять людей сражаться и умирать в бою. Судя по приведенному выше высказыванию солдата XV века, эта основополагающая мысль время от времени возникала и в прошлом, причем зачастую изобретательно использовалась, например, когда во время Гражданской войны в США давались распоряжения формировать боевые подразделения из земляков, что усиливало эффект боевого товарищества. Однако явное, официальное и сознательное признание и оценка этой составляющей войны, похоже, произошли относительно недавно – фактически лишь во время и после Второй мировой войны [30] . Таким образом, значимость рассматриваемого фактора, вероятно, не была самоочевидной, однако оказалась очень важной для развития организованных вооруженных сил: в значительной степени все, что вам нужно для войны, – это именно любовь [31] .
30
McPherson 1997, 86; Keegan 1987, 197; Kellett 1982, 41, 320.
31
Ироничная аллюзия на один из главных гимнов пацифистского движения времен Вьетнамской войны – песню All You Need Is Love группы The Beatles. – Прим. ред.
Результаты большинства исследований показывают, что идеология и отвлеченные верования не входят в число наиболее убедительных мотивов для участия в войне, в особенности
32
Shils and Janowitz 1948, 284, 300, 302–303, 309; Fussell 1989, chap. 10; Desch 1993–1994; Browning 1998, 177–184; Kellett 1982, chap. 12.
33
«Ambush in Mogadishu», Frontline, PBS, August 29, 1998, а также November 1, 2001.
Тем не менее некоторые участники боевых действий действительно сражаются и погибают во имя идей, идеалов и убеждений в привычном смысле этих понятий [34] . Все это работает максимально эффективно в тех случаях, если солдаты проникнуты определенной долей доверчивости – в этом, вероятно, и заключается одна из причин, почему в армиях обычно предпочитают комплектовать ряды юношами, а не зрелыми мужчинами [35] .
Исторически этой цели очень часто служила религия, в особенности представление о том, что поддержка и руководство божества – на нашей стороне. Как дерзко подметил Алан Александр Милн, Бог участвует в войне, «сражаясь на обеих сторонах и давая им присущую Ему надежду». Во время Гражданской войны в США, отмечает Джеральд Линдерман, «было чрезвычайно распространено убеждение, что Бог гарантирует победу той армии, чья коллективная вера наиболее прочна» [36] . Кроме того, религия, молитва и вера в божество способны оказать поддержку ведению боевых действий, помогая солдатам справиться с ужасом и напряжением, неизбежными на поле битвы: как говорится, не бывает атеистов в окопах под огнем [37] . Поэтому, чтобы приободрить солдат накануне боя, командиры зачастую обращались к религиозным ритуалам и призывам. Религия, конечно же, не является единственным инструментом достижения этой цели, но вряд ли стоит сомневаться, что вера в существование направляющего ваши действия и помогающего вам божества помогала легче переносить войну. Иногда эта составляющая может усиливаться, если участники военных действий начинают верить, что за смерть в бою полагается особенное вознаграждение на небесах. Похоже, именно это побуждало тысячи молодых иранских новобранцев массово идти на смерть в ходе ирано-иракской войны 1980-х годов. Викинги точно так же верили, что в Вальгаллу попадет лишь тот воин, который встретил смерть на поле битвы, – подлинно неординарный миф, поскольку убежденные в этом люди будут не только стоять насмерть в бою, но и избегать летальных столкновений в мирное время.
34
McPherson 1997, chap. 2.
35
По словам Пола Фасселла, «в атаку пойдут только молодые, атлетичные, легковерные и опирающиеся на ту или иную разновидность товарищества люди» (Fussell 1989, 4). Об этом же говорится в работе Эдварда Шилза и Морриса Яновица: когда люди «попадают в сугубо мужское общество военной части, где отсутствуют такие элементы гражданского общества, как контроль со стороны взрослых и различные удовольствия, они склонны к возвращению в подростковое состояние. Демонстрация „твердости“ и жесткости, почитаемых солдатами за достоинство, оказывается реакцией на это новое появление подросткового страха проявить слабость» (Shils and Janowitz 1984, 293–294).
36
Milne 1935, 222–223; Linderman 1987, 10; см. также McPherson 1997, chap. 5.
37
См. Smith 1949, 172–188; Keegan 1987, 197; Kellett 1982, 193–195.
Прочие мотивирующие верования имеют идеологический, расовый, националистический или патриотический характер. По меньшей мере некоторые солдаты, скорее всего, искренне присоединялись к лозунгам наподобие «Свобода или смерть!» либо «Умрем за свободу народа!» [38] . Однако в целом верования наподобие того патриотического пыла, который французы называют rage militaire [военный раж – фр.], похоже, наиболее эффективны для записи в добровольцы, а для помощи людям справиться с затяжными тяготами войны более важными становятся иные мотивировки. Кроме того, верования, как правило, имеют большее значение для командиров, нежели для рядового состава [39] .
38
В оригинале имеются в виду следующие высказывания: «Дайте мне свободу или дайте мне смерть!» – цитата из речи борца за независимость американских колоний Патрика Генри, произнесенной в ходе заседания второго Вирджинского Конвента 23 марта 1775 года; «Умрем за то, чтобы люди были свободны» – строка из Боевого гимна Республики, популярного среди солдат армии северян в годы Гражданской войны в США. – Прим. пер.
39
McPherson 1997, 16; Desch 1993–1994; Shils and Janowitz 1948.
При рассмотрении войн, в особенности межэтнических, нередко утверждалось, что ключевое значение здесь имеют ненависть, гнев и жажда мести, которые можно считать разновидностями верований, а насилие может прорываться из застарелой или недавно возникшей ненависти между сражающимися людьми или народами. В конечном счете, этим эмоциям тоже может давать ход любовь, например желание отомстить за смерть товарища [40] . Я не хотел бы полностью сбрасывать роль этих мотивов со счетов и в последующих главах вернусь к данному вопросу более подробно, ведь многие из главных убийц и зачинщиков насилия в самом деле крайне сосредоточены на ненависти и стремлении к отмщению. Однако использованию ненависти, гнева или отмщения в качестве ключевых объяснительных переменных препятствует множество затруднений [41] .
40
McPherson 1997, 153; Peterson 2002; см. также Judah 2000.
41
См. также Valentino 2004.
Начнем с такой проблемы, как поддержание градуса этих эмоций. В ходе насильственных конфликтов актуальный процесс ведения боевых действий с течением времени, как правило, рутинизируется – фактически он становится крайне утомительным. Поддерживать высокий градус ненависти, гнева и желания мести становится все сложнее. Гораздо более распространенным явлением, чем что-либо еще, на войне в действительности оказывается цинизм [42] . Разумеется, отдельные люди способны действовать с неизменно высоким накалом ненависти и гнева: в качестве примеров можно привести некоторых сторонников единства и независимости Ирландии и ряд противников существования Израиля. Но такие люди, похоже, редкость, а страсти, которые ими движут, могут оказаться саморазрушительными, или, как часто говорят, «поглощающими». Командиру на войне было бы неразумно полагаться на то, что он сможет поддерживать неизменный градус ненависти или гнева.
42
Например, Фасселл, оценивая боевой опыт американских солдат во Второй мировой войне, отмечает серьезную ненависть, которую бойцы испытывали к японцам, и желание отомстить за нападение на Перл-Харбор. Но при этом Фасселл показывает, что у большинства бойцов формировалось стойкое циничное отношение к войне, на обсуждение вопросов идеологии они почти не тратили время, а сражались они преимущественно из верности товарищам и из желания покончить с войной, чтобы вернуться домой (Fussell 1989, chap. 10). См. также Bourke 1999, chap. 5.
Кроме того, хотя проявления ненависти в отношениях между отдельными людьми и группами чрезвычайно распространены, и это весьма безотрадно – последователи Арчи Банкера [43] найдутся везде, – люди, склонные к ненависти, прибегают к насилию примечательно редко. В действительности, если обратиться к относительным показателям, насилие является практически исключительным явлением [44] . Согласно одному из подсчетов, за отдельный 20-летний период лишь 0,05 % потенциальных этнических конфликтов в Африке перешли в насильственную фазу. Кроме того, даже несмотря на то что между различными народами может накапливаться масса ненависти, насилия и враждебности, непохоже, что между этими состояниями и войной наблюдается устойчивая корреляция. Иными словами, война не особенно распространена в тех территориях, где между этническими группами присутствуют максимальные ненависть и разногласия. В действительности даже в тех социумах, которые, предположительно, наполнены ненавистью, людям удается жить бок о бок мирно, причем нередко на протяжении столетий, а число смешанных браков в таких сообществах порой растет невероятными темпами. Более того, привычное представление о том, что фактором групповой консолидации является антипатия к некой чужой группе, глубоко ошибочно. Сербы, проживавшие в Сербии, нередко были неспособны к проявлению эмоций к оказавшимся в безвыходном положении соплеменникам, бежавшим в Сербию из раздираемых войной Хорватии и Боснии, видя в этих беженцах, нередко выходцах из сельской местности, «деревенщину» и «голытьбу из захолустья» [45] .
43
Арчи Банкер – главный герой популярного американского ситкома 1970-х годов, нарицательное наименование человека с ксенофобскими и шовинистическими взглядами. – Прим. пер.
44
Таким же обычным явлением, как ненависть, не переходящая в насилие, выступает насилие без ненависти, для которого, в частности, характерны самые надуманные из всех возможных идентичностей. Например, футбольные хулиганы, несмотря на возможную принадлежность к одному и тому же социальному классу, религии, этносу или национальной группе, часто прибегают к насилию даже на местных любительских матчах (Buford 1991, см. также Tilly 2003, 81–87). Примерно так же может обстоять дело и с битвами уличных банд, участники которых зачастую отличают себя друг от друга благодаря созданию идентичностей, привязанных к конкретным городским кварталам – идентичностей, имеющих тонкие оттенки, но при этом подчеркнуто надуманных.
45
Данные по Африке приведены в: Fearon and Laitin 1996, 717; см. также Keeley 1996, 178. О слабой корреляции между негативными эмоциями и насилием говорится в следующих работах: Collier 2000; Collier and Hoeffler 2001; Fearon and Laitin 2003, 83–84; Sadowski 1998; Keen 1998, chap. 2; Valentino 2004. O высоком уровне межэтнических браков в период войн в бывшей Югославии см. в: Gagnon 1994–1995, 134; Bennett 1995, 192. О «деревенщине» см. Cohen 1998, 296. Аналогичным образом хорваты из Хорватии относились к хорватам из соседних стран: «Ненавижу их. Ненавижу беженцев: не хотят работать, от них воняет» (Merrill 1999, 126). См. также Spolar 1995; Woodward 1995, 364; Kinzer 1995b; Bowen 1996; Sadowski 1998, 78–80.
Наконец, в ряде случаев ненависть, казавшаяся возникшей от природы, может исчезать впечатляюще внезапно и, по-видимому, полностью, как только конфликт исчерпан. По наблюдениям Лоренса Кили, «человеческому поведению присуща удивительная пластичность»: отношения нередко «превращаются из привычной дружбы в острую неприязнь и обратно с впечатляющей скоростью». Например, Дэниел Голдхейген утверждает, что в Германии давно существовал «извечный подспудный антисемитизм», так что Гитлеру и нацистам попросту требовалось «дать ему волю и тем самым его активировать», тем не менее после Второй мировой войны благодаря демократии и юридическим запретам на антисемитские высказывания немцы быстро превратились в либерально-демократическую нацию «наподобие нас». Однако, отмечают некоторые критически настроенные авторы, если все это исчезло столь стремительно и бесповоротно, то давайте для начала ответим на вопрос: насколько естественной была эта ненависть к евреям? Примерно таким же образом Джон Дауэр документировал дикую, почти животную ненависть к японцам, которая, казалось, пышно расцвела среди американцев во время Второй мировой войны (многие из этих проявлений уходили корнями в различные расистские инциденты и меры, имевшие место десятилетия тому назад). Однако после войны эта ненависть стремительно и почти полностью исчезла: опросы, проведенные вскоре после наступления мира, показали, что из всех иностранцев японцы больше всего восхищаются именно американцами – теми самыми американцами, которые в 1945 году бомбили Токио, Хиросиму и Нагасаки [46] .
46
Keeley 1996, 158. О вырвавшемся наружу антисемитизме см. в: Goldhagen 1998, 443. О либерально-демократической нации «наподобие нас» см. в: Smith 1996, а также Goldhagen 1998, 593–594. Критические высказывания см. в: Bartov 1998, 34; Browning 1998, 193. Дауэр утверждает, что подобные представления эволюционируют от исходного озлобленного расизма к расизму уничижительному: например, японцы, которые некогда изображались устрашающими перемазанными кровью гориллами, превратились в симпатичных маленьких обезьянок (Dower 1986, 302). Но даже такая трансформация имеет глубокий характер, и произошла она почти сразу после окончания войны.
В действительности, если бы люди не были способны контролировать проявления ненависти более или менее рациональным образом, война оказалась бы каким-то невозможным или по меньшей мере исключительно сложным делом. Для максимально эффективного ведения военных действий их участникам требуется давать волю страстям только по команде и уметь сдерживать их по приказу даже в том случае, когда для эмоционального ответа есть серьезный повод (в качестве примера можно привести ситуацию, когда нужно не отвечать обстрелом на обстрел). Ненависть и желание отомстить и правда зачастую выглядят не столько причиной, сколько результатом насильственного конфликта, либо, как в случае противостояния между футбольными фанатами, ненависть порой может скорее служить поводом, а не причиной для насилия [47] .
47
См. также Kaufmann 1996, 141–146; Keen 2000, 22.
Становление армий: криминальное и организованное ведение войны
Из приведенного выше перечня критериев не следует делать вывод, что вербовать, удерживать в строю и мотивировать участников боевых действий – это легкая задача. Описанные приемы могут быть эффективны, но попытки заставить людей совершать насилие индивидуально или коллективно часто с треском проваливались, а дезертирство и переход на сторону противника в ходе военных действий были совершенно привычным явлением, даже если за это грозит смертная казнь, а именно так очень часто и поступают с дезертирами и перебежчиками. Иными словами, несмотря на огромный объем психологических и исторических работ о важности воинской чести, о подчинении авторитету и верности группе, ключевая проблема военных действий на протяжении веков остается неизменной: как воспрепятствовать тому, чтобы люди не пошли на грубое нарушение приказов, дезертировав при первой же возможности? Наглядным примером этого является поведение иракской армии во время Войны в заливе 1991 года. Но даже в работе сравнительно отлаженной военной машины нацистской Германии случались осечки: за различные проступки во время Второй мировой войны было казнено 15 тысяч человек [48] . К тому же проблема заключается не просто в том, чтобы создать армию, которая успешно проявит себя в насилии во время боя, а в том, чтобы эта армия еще и могла справляться с длительными периодами скуки и гнетущего бездействия между сражениями.
48
Desch 1993–1994, 361.