Перикл
Шрифт:
— Если мы и будем говорить о мужчине и о женщине, то как о представителях своего народа, а не пола. Сократ мне рассказывал, что мужчина и женщина прежде жили неразделённо, составляли одно существо, которое и называлось человеком. А теперь в каждом человеке только половина человека. Давайте объединим и красоту и воинственность, и розу и шипы. Говорят, что твой Зевс, Фидий, соединяет в себе мощь и доброту, ум и нежность, величие и участливость, блеск и тепло, отрешённость и озабоченность. Говорят, что он видит одновременно и человека, и то, что далеко за ним, его судьбу. Так?
— Ты сказала лучше, чем сказал бы я, — ответил Фидий. — Я лишь добавлю, что я стремился к совершенству форм и пропорций, соотнесённых с человеком, к такому переплетению выпуклых и вогнутых поверхностей,
— Ты забыл сказать о цвете, — подсказал Фидию Полигнот. — Я несколько часов простоял перед твоим Зевсом, Фидий. Я видел изумрудное мерцание в глубине его глаз — это образ мысли, я видел голубые отблески на его губах — так светятся слова небесной чистоты, слетающие с его губ. Я видел золотые и зелёные искорки на его бровях и в его бороде — будто на них наша сладкая земная роса при восходе солнца. На его руках — красные прожилки червонного золота: там струится живая кровь. Щёки его белы, и эта белизна — от крайней озабоченности судьбою мира и человека. Он не сидит, откинувшись на спинку трона, как сидят чванливые тираны или уставшие цари, — он слегка подался вперёд, он слушает стоящих перед ним, он полон участия. За его спиной — чернота для несотворённых звёзд. Впрочем, одна звезда вдалеке уже родилась, она слабо мерцает — это надежда, которую твой Зевс дарит каждому, кто стоит перед ним с молчаливой молитвой.
— Наше счастье не в будущем, а в прошлом, — сказал, как показалось, невпопад Геродот. — В прошлом мы находим все знания, все испытанные пути, все характеры, чувства, представления, выбираем для себя, словно товар в лавке, самое подходящее, и этот выбор — наша судьба, счастье или несчастье.
— Ты о чём это, Геродот? — остановил его Продик. — Мы говорим о сене, а ты о соломе.
— Нет, — возразил Геродот. — Я хотел лишь сказать, что достоинства народа определяются главным образом его историей, а достоинства каждого отдельного человека — его прошлыми поступками и, стало быть, выбором, который он сделал в прошлом. Говоришь о прошлом народа или человека — и вот он весь перед тобой. История — всё, что нам надо знать, сравнивая народы и отдельных людей.
Когда заговорил Полигнот, Аспасия пересела к нему, когда заговорил Геродот, она присела на край его ложа. Перикл решил, что наступил черёд и ему что-нибудь сказать, но его опередил Софокл:
— Мы знаем, ибо все читали Гомера, что судьбу народов и людей вершат боги. Они управляют войнами, дают нам мир, хлеб и свет, насылают мор и гибель. У разных народов разные боги. У нас — одни боги, у персов — другие, у египтян — третьи. Каковы эти боги, таковы и народы. Стало быть, оценивая достоинства или недостатки народа, мы прежде всего должны оценить достоинства и недостатки их богов. Нынешние боги греков совершенны: Зевс, Аполлон, Гера, Афина, Артемида, Афродита. Боги египтян — темны, боги персов — злобны. Вот и всё решение задачи, прекрасная наша хозяйка, — закончил свою короткую речь Софокл и получил в награду поцелуй Аспасии.
— Легко решает задачи Софокл, ибо он славен мудростью, — заговорил Перикл, едва Софокл произнёс последнее слово. — Он видит, подобно Гомеру, только богов: боги ненавидят, боги любят, боги мстят, боги соперничают, ссорятся, испытывают верность и преданность своих народов, показывают им свою мощь, щедрость и гнев, судят и наставляют людей на путь истины и совершенства. А что же сами люди, Софокл? Песчинки, которые перемалывают ветры и волны божественной воли? — Говоря это, Перикл следил за Аспасией, пытаясь угадать, намеревается ли она пересесть на его ложе. Ко всем говорившим садилась, а к нему? — Воля народа воплощается в его вождях, — продолжал Перикл. — Вожди народа олицетворяют его качества и подают ему пример во всём. Вожди таковы, каков народ, а народ таков, каковы его вожди. Судить о вождях — значит судить о народе. Это сложнее, чем судить о богах — боги не меняются, они не знают, что такое время, они не становятся ни хуже, ни лучше. А вожди и народы меняются. Их изменяют время и обстоятельства. Так они становятся или хуже, или лучше. Если не согласиться с этим, а судить
— Мы мало знаем о своих вождях, — ответила Аспасия, — о чужих — и того меньше, чаще лишь имена, а то и имён не помним. И о чужих богах мы знаем мало, — продолжала она, не глядя на Перикла — взгляд её привлекал Продик, который вращал, держа на одном пальце, пустой килик, удивляя свою соседку, одну из девушек-« бабочек », которые обслуживали пир. — Я присоединяюсь к Геродоту, — сказала Аспасия. — История народа и жизнеописание человека — вот всё, на что мы можем опираться, когда судим о достоинствах народа или человека. Историк — вот подлинный судья. — С этими словами Аспасия направилась к Геродоту.
«Он моложе и красивее меня», — только так Перикл мог объяснить себе то, почему, покинув ложе Софокла, Аспасия пошла к Геродоту, а не к нему, говорившему не меньше и не хуже, чем этот мальчишка Геродот — он был на пятнадцать лет моложе Перикла, — ив чьих словах было не меньше истины, чем в словах Геродота, ибо история народа — это всего лишь история его правителей: Ликурга, Солона, Ксеркса, египетских фараонов. Смысл истории — это их законы и деяния. Если спартанец, по законам Ликурга, не может стать богатым, то афинянин, по законам Солона, не может оставаться бедным. Фараоны строили себе надгробия до небес, где и поныне пребывают их набальзамированные мумии, Агамемнона же, великого царя Микен и героя Троянской войны, опустили в глиняную яму, обложили дровами и сожгли...
— Хорошо, — сказал Перикл, — поговорим об истории.
— Я скажу об истории, — к удивлению всех объявила, Аспасия: когда красивая и умная женщина руководит беседой мужчин, чтобы их мысль не ускользала от намеченной темы — это ещё куда ни шло, приемлемо, хотя и необычно. Но когда женщина наравне с мужчинами намеревается участвовать в споре — это уже нечто из ряда вон выходящее, удивительное и недопустимое. Правда, тут было одно обстоятельство, которое меняло всё в пользу Аспасии: она была хозяйкой дома, она была красавицей и, несомненно, умницей. Но какова дерзость: она не позволила говорить Периклу, первому и прославленному стратегу Афин, заявив, что произнесёт речь сама, вместо него.
— Что ж, говори, — не стал ей перечить Перикл. — Ты говори, а мы послушаем.
В последних его словах многие уловили некоторую угрозу, точнее, предупреждение: дескать, ты пока поговори, а мы потом оценим, чего стоят твои слова...
У одного лишь Геродота намерение Аспасии не вызвало удивления. Он воспринял её заявление с восторгом и в порыве восхищения даже обнял её. Это-то больше всего и не понравилось Периклу: мало того, что он молод, красив, что Аспасия приняла его точку зрения, он ещё и нагл, бросается со своими объятиями к девушке, которая ему не принадлежит. Она никому не принадлежит, хотя, если вспомнить, Сократ прочил её ему, Периклу, его заманивал к ней всеми правдами и неправдами, а остальные все пришли без чьего-либо принуждения, по доброй воле, остальные — только гости, а он, — тут дело не обошлось без сговора между Сократом и Аспасией, — избранный.
Сначала он слушал её напряжённо, внутренне противореча ей, пока в его сердце не улеглась обида, пока блистательная речь Аспасии, — о да, это была блистательная речь, — не захватила его.
Подобно опытному оратору, Аспасия, приступив к восхвалению Афин и афинского народа, его достоинств, — именно этому она посвятила свою речь, поставив перед собой задачу доказать, что афинский народ надо считать лучшим в мире, — начала с предков. Заявив, что они заслуживают всяческих похвал, ибо были мудрыми, деятельными и дальновидными, Аспасия сказала, что ещё больших похвал заслуживает нынешнее поколение афинян, которые разгромили персов и создали могучее государство, на свободу и независимость которого никто не смеет посягнуть, разве что безумец, ищущий своей смерти.