Перикл
Шрифт:
«Прекрасная, но неверная» — вот что подумал об Аспасии Перикл, когда она поцеловала Полигнота, но потом всё же здраво рассудил, что Аспасию нельзя назвать неверной — ведь она не приносила ему, Периклу, клятву верности и вообще ни в чём не клялась, ни в чём не признавалась — в любви, например, — ничего не обещала. Она и сказал a-то ему всего шесть слов: «Здесь будет удобно, я ещё приду».
Перикл никогда не обращался с молитвами к богам, а тут вдруг попросил их сделать так, чтобы Аспасия ещё хотя бы раз подошла к нему. «И чтоб поцеловала!» — добавил он к словам молитвы и повторил просьбу мысленно несколько раз.
Она не ушла, когда подали вино и фрукты, сказала:
— Сейчас девушки для вас спляшут, а вы посмотрите.
Девушки разливали гостям вино и разносили закуски, порхая между лож, как весенние бабочки или как лепестки цветов, которыми играет ветерок, — в разноцветных нарядах, благоухая, одаривая всех улыбками и поцелуями. Эти девушки ушли, когда появились танцовщицы — прекрасные нимфы. Они водили хоровод внутри круга, составленного ложами пирующих, от их движения колыхались язычки пламени на лампионах и всё, казалось, покачивалось, завораживало, убаюкивало, погружало в сладкие грёзы. И музыка, сопровождающая танец нимф, была такой же — лилась, как ручей по камням-самоцветам, с колокольчиками, птичьими трелями, вздохами, плачем и смехом. Так приятно было плыть в миражах грёз, что не хотелось думать об окончании танца. Но танец кончился. Правда, музыка осталась, другая, тихая, чтоб не мешать говорящим.
Аспасия сказала, присев на ложе возле Сократа:
— В молчании бывает много мыслей, но о них никто не знает, кроме того, кто молчит. В разговоре бывает меньше мыслей, потому что не все готовы высказать сокровенное, тайное, но зато о высказанных мыслях могут узнать все. Не правда ли, Сократ?
— Ты говоришь как богиня: и красиво и правду, — ответил Сократ.
— И ты, наверное, понял, что я хочу, к чему я вас призываю?
— Понял: ты хочешь, чтобы мы затеяли общий разговор, не прерывая главного занятия, — чтобы мы говорили и пили прекрасное наксийское вино.
— Ты угадал моё желание, — похвалила Сократа Аспасия и в награду поцеловала его в щёку. — Теперь угадай другое моё желание, и ты получишь ещё один поцелуй, — предложила она.
— Как же я угадаю? Ведь душа твоя глубоко. Дай мне хоть ухом прижаться к твоей груди. — За эти слова Перикл, наверное, убил бы Сократа, когда б тот следом за ними не произнёс другие: — Или хотя бы сделай намёк на то, что ты хочешь.
— Сделаю намёк: одни народы хвастаются перед другими, говоря, что они лучше других, и этому спору нет конца, потому что никто не знает доподлинно, что тут лучше и что тут хуже. Некоторые вещи, разумеется, очевидны: невежество, жестокость, жадность, лживость, коварство, заносчивость не могут украсить ни один народ. Но о таких народах мы и говорить не станем. А вот о каких станем — о тех, которым свойственны и знания, и доброта, и щедрость, и правдивость, и верность, и скромность, и ещё много известных нам похвальных качеств. Какому же из таких народов мы присудим золотой венок наилучшего, за что? Теперь ты понял мой намёк, Сократ? — звонко засмеялась Аспасия, и смех её отозвался в душе Перикла таким благодарным чувством к ней, что он едва не заплакал. И оттого, конечно, что она говорила умно, а он так боялся узнать вдруг, что она глупышка — красивая юная глупышка. Но нет же, нет! — судьба делает ему щедрый подарок: Аспасия не только прекрасна, но ещё, кажется, и умна. Ему теперь хотелось, чтобы она говорила не умолкая...
Но тут он услышал голос Сократа:
— Я предложил бы лишь упростить задачу: судить не о народе, а о человеке. Ведь очевидно, что сумма наилучших людей составляет наилучший народ. И если мы решим, какого человека мы можем назвать наилучшим, а потом определим, в каком народе наилучших людей больше, то так мы и найдём наилучший народ.
Сократ, этот несносный сатир, получил в награду второй поцелуй Аспасии. Нет, третий! Ведь она наверняка, — Перикл, правда, этого не видел, — поцеловала его при входе в дом. Ах несносный сатир, ах счастливый болтун!
Протагор сразу же бросился в атаку на Сократа:
— Один человек — это одновременно и множество людей: один он такой, каким сам себе представляется, и ещё много таких, каким он представляется другим людям. Мы увязнем в десятках и даже в сотнях мнений, определяя одного человека, и никогда не придём к общему определению. Если же учесть, что народ состоит из тысяч людей, то мы наберём мириаду определений. Безнадёжное дело! — замахал Протагор руками. — Безнадёжное!
— Почему же безнадёжное? — нисколько не смутившись, заступилась за Сократа Аспасия. — Давайте сначала решим, что такое человек, и все согласимся с этим определением, затем найдём, совокупность каких качеств делает его наилучшим или наихудшим, и тоже согласимся с этим, а потом приложим эту мерку к живым людям и поищем, где наилучших людей больше, в какой стране. Всегда из частных мнений можно сложить общее, если они не противоречат истине. Правильно, Анаксагор?
Анаксагор крякнул от удовольствия, будто выпил одним духом бокал неразбавленного вина. Из чего Перикл понял, что Анаксагор уже успел приложить руку к образованию Аспасии, а то, что сказала в ответ Протагору Аспасия, — лишь повторение одного из уроков, преподанных ей Анаксагором, который и ему, Периклу, не раз твердил: совокупность мнений, если они намеренно не извращают правду, составляет истину. Или: тысяча наблюдений, подтверждающих какое-либо явление, говорят, что это явление существует на самом деле. Ещё короче: большая сумма установленных фактов напрямую ведёт нас к истине. Истина в сложении фактов. И в вычитании ошибок. Анаксагор боготворил арифметику.
Теперь Перикл догадался, почему в последнее время Анаксагор часто пропускал уроки, которые должен был давать его сыну Паралу, сказываясь то и дело больным, простуженным — в это время он, несомненно, занимался с Аспасией. И только ли наукой занимался он с ней? Нет, нет! Думать так — просто недопустимо, это уже навязчивая идея... И тут, сидя на ложе, демонстративно кутался в одеяло, когда Перикл смотрел на него, всё ещё хотел убедить Перикла, что он мёрзнет, болеет. Ах прохвост! Ах обманщик!
— Ты права, Аспасия! — громогласно заявил Анаксагор, сбросив с себя одеяло. — Ты права, моя детка! Если слушать Протагора, то два человека не смогут договориться даже о том, видят ли они друг друга.
Аспасия оставила Сократа и направилась к Анаксагору — яркий голубой цветок плыл между луговых трав.
Она присела на ложе Анаксагора, позволила тому взять себя за руку и сказала, обращаясь к Фидию:
— Фидий поможет решить нам задачу: тот, кто изваял своими руками Зевса Олимпийского, знает, что такое божественное совершенство и уж, конечно, что такое совершенство человеческое.
— Говорить ли мне о совершенстве женщины, о красоте или о совершенстве мужчины, воина? — отозвался Фидий, поставив на столик недопитую чашу с вином. — Говорить ли мне о совершенстве розы или о совершенстве шипов, защищающих эту розу?
По лицу Аспасии скользнула тень досады — Фидий, сам того, вероятно, не замечая, мог увести разговор от темы, которую она задала гостям, к разговору о мужчине и женщине, который, как известно, не имеет ни начала, ни конца и может длиться вечно, во всяком случае, до той поры, пока мужчинам подают вино. Она сказала с заметной настойчивостью в голосе: