Период распада

Афанасьев Александр

— Через Большую Арнаутскую пройдем. Там два блок-поста, но мы их пройдем, мы пресса, аусвайсы чистые. Потом свернем.

Старший вздохнул, захлопнул ноутбук и передал его назад. Потом завел мотор.

Одесса изменилась. Младший здесь был только раз до того, как началось,да и то проездом, а вот старший здесь служил, здесь ведь штаб КОДВО был. Краснознаменного Одесского военного округа. Одесского, не севастопольского и никакого другого, а одесского.

А теперь здесь, в порту, совсем рядом — штаб южного командования миротворческих сил, впереди слева — штаб какого-то корпуса реконструкции, а если поехать направо — там будет гражданская (оккупационная) администрация.

«Нива» в два приема развернулась, неспешно поползла назад — основные завалы уже разобрали, но изрытая воронками дорога все же осталась, воронки подсыпали щебнем,

но щебень растаскивался колесами, и машина ощутимо проваливалась, когда под колесо попадала такая воронка. По обе стороны дороги тянулись дома — какие-то уже восстановленные, какие-то закрыты зеленой строительной сеткой, на месте каких-то — руины, многие уже разобраны, но какие-то нет. Толпа прохожих на тротуарах, но это не одесситы, таких одесситов не бывает. Одесситы — веселые, шумливые, балагуристые, всегда готовые помочь даже незнакомому человеку, любящие жизнь и умеющие наслаждаться ею. Эти люди — те, которые сейчас спешат по тротуарам, — мрачные, серые, пережившие суровую зиму в убитом городе, они идут быстро, не разговаривают, постоянно смотрят по сторонам, ища малейшие признаки опасности. Даже в их походке, в позе чувствуется напряженность — при малейшей опасности каждый готов мгновенно упасть на землю, отползти, забиться в щель, замереть и ждать, пока вокруг, не закончится. Много машин на дороге, но машины не такие, как раньше, много помятых, разбитых, простреленных. На углах улиц — патрули сил стабилизации, кто-то просто стоит, кто-то наблюдает за порядком, проверяет документы. Напряженные позы, палец на спусковом крючке автомата, дуло пулемета, направленное на черный пролом в стене здания через дорогу, который в любой момент может дохнуть смертью. Этим — тоже не сладко, они здесь чужие и знают об этом, их никто здесь не ждал и сюда не звал. Они просто здесь убивают и стараются выжить. И умирают, конечно, потому что на пулю здесь отвечают пулей.

Страх… Страх везде — в напряженном взгляде солдата-михая, в испуганном лице женщины, в черной дыре в стене брошенного дома, которую оставил танковый снаряд. Страх — словно ядовитое облако висит над городом, страх, которого в этом городе отродясь не бывало.

Как же дожили-то до такого…

— Шеф…

— Что?

— Скажи… вот ты ведь вернулся. Так?

— И что?

— А зачем?

Старший немного подумал, привычно, на автомате крутя баранку, чтобы объехать очередную яму.

— А обидно стало. Сечешь?

Обидно… Сильно ошиблись в Вашингтоне и Брюсселе, когда решили, что Россию, изъеденную коррупцией, подкошенную алкоголизмом и наркоманией, доведенную до ручки скверными, своекорыстными правителями, можно списывать со счетов, и она теперь уже перетерпит все. Маленькая репетиция большой оккупации началась за здравие, а кончиться обещала за упокой. Две погибшие бригады и потопленный флот вызвали в России такую волну ненависти, что испугались даже многоопытные, немало повидавшие аналитики. Это была ОБИДА, а обиду русские никогда не терпели. Русские были смирными и миролюбивыми, их можно было бы и дальше потихоньку обирать, меняя богатства их земли на отпечатанные на монетных дворах цивилизованного мира красивые бумажки, но их нельзя было обижать. Воруй — но кланяйся! А вот теперь они обиделись. Хуже всего было то, что обиделись не простые алкоголики-бомжи-крестьяне. Обиделись ВОЛКИ. Те, кто застал еще Афган, те, кто прошел Чечню, кто служил вообще на Кавказе. Кого со всем их боевым опытом вышибли на гражданку, кто ушел сам, не выдержав творившихся в армии мерзости и безумия. Обиделись даже те, кто нашел себя на Западе — такие, как Иван Моро, бывший морской пехотинец Черноморского флота, волею судьбы ставший ажуданом [43] Иностранного Легиона, одной из наиболее элитных ее частей — третьей роты, второго полка парашютистов, роты боевых пловцов-разведчиков. И не он один обиделся, а в девяностые в Легионе было до тридцати процентов русских, многие там подготовку по самым высоким стандартам НАТО получили, к этому времени уже старшими офицерами стали. Они посмотрели, что произошло, — и обиделись.

43

Адъютант, если так будет понятнее. В Легионе пять унтер-офицерских званий, это четвертое, выше только ажудан-шеф.

И стали мстить.

— А когда обидно… — продолжил свою мысль шеф, — то никаких бабок, никаких баб не надо. Обида в голове сидит. Спать не дает.

— Шеф, а у вас там семья есть?

Моро глянул на своего молодого напарника:

— Что-то ты любопытный сегодня…

— Да так… Не серчай, шеф, просто не по себе.

Моро все называли шефом и никак иначе — привычно для Легиона. А «Моро» это не его псевдоним, а его вторая фамилия. Легион выдает тем, кто ему верно служит, французские документы, настоящие, но на вымышленное имя. Поэтому Моро был гражданином Франции, его паспорт, который он спрятал и еще ни разу в России не использовал, был подлинным и позволял ему при необходимости свободно перемещаться в пределах Шенгенской зоны. Это делало его как разведчика еще более опасным, но он не хотел пока выкладывать этот козырь на стол.

— Та-а-к… Кажется, Папа на месте.

— Это с ним?

— С ним, с ним.

Молодой выпучил глаза на пожилой, ухоженный «Роллс-Ройс» модели Сильвер Сераф, Серебряный Серафим, приткнувшийся у тротуара напротив временного здания еврейского центра, — тут работали посланцы Израиля, которые давали людям возможность вырваться из этого ада и уехать на историческую родину. С неохотой, но их отпускали — вообще, количество населения в Одессе сейчас составляло треть от довоенного.

Зрелище действительно было занятное — отцы города предпочитали старые и новые бронированные «Мерседесы-600», но для того чтобы ездить на небронированном довоенном «Роллс-Ройсе», надо было быть большим оригиналом.

Пока молодой, оправдывая звание репортера, прямо из машины щелкал диковинную для одесских улиц картину, старший проехал мимо, повернул на соседнюю улицу, внимательно осматриваясь по сторонам, потом еще раз повернул, еще. Он был как волк, старый, битый жизнью, стреляный и научившийся не обращать внимания на красные флажки, волк, который ложится на дневку, но перед этим все ходит кругами вокруг присмотренного места, прислушивается, принюхивается — не донесет ли случайный ветерок предательского запаха табака и смазанной оружейной стали.

Наконец Моро удовлетворился осмотром, приткнул «Ниву».

— Патрулей много… — сказал он, как будто в пустоту.

— Так Первомай же, шеф. Праздновать все советские праздники запрещено. Забыл?

Моро аж остановился, выходя из машины. Тряхнул головой. Потом сказал:

— Нет. Не забыл. Возьми весь инструмент.

На самом деле он забыл…

Одесса, хоть и раненая, — все же жила — и почти летнее солнышко светило, грело избитый и израненный город, и открывались лавки со съестным, и старьевщики торговались с мародерами за то, что удалось добыть на развалинах. Все самое ценное, конечно, уже ушло — но кое-что еще оставалось.

Два репортера, у каждого из которых руки были заняты их репортерским барахлом, шли по улице, мимо исклеванных пулями стен, мимо затянутых в зеленые пластиковые панцири зданий. Оба они считали себя одесситами, хотя ни тот, ни другой не родились в Одессе — и сейчас каждый из них вдыхал, впитывал каждой клеточкой запах этого города, знакомый и незнакомый одновременно. Многое изменилось. Вот стена — а на стене объявления. Списки разыскиваемых — и внизу жирным шрифтом: «Сотрудничество — ключ к безопасности» — и номера телефонов Сигуранцы. Ни на одной стене нет ни единой таблички с названием улицы и номером дома — их посрывали, перевесили на другие дома еще в первые дни, такая мера гражданского сопротивления. И те, которые вывешивались, тоже срывались. А вот еще один плакат… они хорошо шли в Ростове, целые лавки торговали подобными сувенирами. Женщина, ребенок, а к ребенку присел солдат сил стабилизации и что-то ему дарит… какое-то печенье или шоколадку в ядовито-яркой обертке. Вверху надпись: «Только вместе мы построим новую страну, где каждому будет место». А вот еще один — коляска и взрыв бомбы, и надпись — «Терроризм — это зло!»

Ну да, да, конечно.

Еврейский центр охраняли отдельно — Израиль добился, чтобы тут был выставлен постоянный пост в составе двух бойцов миротворческих сил. Опасались атак русских фашистов, недолюбливающих евреев. Но русские фашисты почему-то так и не нападали, солдаты на этом посту совсем разленились — вот и сейчас один сидел на стуле, развалясь и прикрыв лицо каской, а второго и вовсе не было — куда-то ушел. Может, в бордель — он под видом массажного салона совершенно легально работал напротив. Румыны разрешали проституцию и в таких домах терпимости не только получали удовольствие, но и вербовали женщин для работы проститутками в Европе. Румыния с самого начала распада социалистического блока стала основным поставщиком женщин на невольничьи рынки Европы, а румынская мафия знала этот бизнес лучше всех. Поговаривали и о том, что некоторых из таких вот дурех, которые перед отправкой проходили подробное медицинское обследование, разбирали на органы. В послевоенной Одессе вообще происходило много чего интересного.