Перо фламинго
Шрифт:
– Ты говорил с полицейскими? – вдруг спросил Соболев.
Лавр замер и напрягся всем телом.
– Да, но мне нечего им сказать.
– Разумеется, разумеется, тебе нечего сказать, нечего скрывать. Но я прошу тебя, будь осторожен и деликатен. Думай, что говоришь. Я не позволю устраивать из семейной трагедии дешевую мелодраму на потеху скучающей публике!
– Конечно, дядя Викентий, конечно! – дядя позволял племяннику дома называть его по имени.
– Видишь, как меня подкосило. Береги Серафиму, будь с ней повнимательнее, береги честь семьи! Будут говорить с тобой в полиции, иди, говори. Серафиму одну не пускай. Ходи с ней повсюду. Зою одну не оставляй.
Из дома Соболевых Лавр вышел в большой тревоге, взял извозчика и направился к себе на квартиру. Въедливый полицейский не выходил у него из головы. Как всякий человек, занимающийся фотографией, Когтищев имел цепкий взгляд и умел читать физиономии. Облик полицейского невольно привлек его внимание. Сердюков был высок ростом, под форменным сюртуком угадывались крепкие мускулы, хотя плечи казались непропорционально узкими, отчего сам он казался еще более высоким и худым, точно цапля. Схожесть с этой птицей усугублялась тем, что Сердюков имел совершенно белую кожу, светлые волосы, белесые брови и ресницы, которые терялись на этом, казалось, невыразительном лице. Крупный нос нависал точно клюв, придавая порой следователю угрюмое выражение. Однако и угрюмость, и невыразительность мгновенно исчезали, когда в глазах Сердюкова загоралась мысль. В первый раз Когтищев говорил со следователем недолго, но ему хватило времени, чтобы понять, что перед ним человек непростой, и он явно не удовлетворится этой поверхностной беседой. Мысль о неизбежности встречи вызывала у Лавра тянущее неприятное ощущение в желудке, мозг работал лихорадочно, сознание металось в поисках выхода из ловушки, в которую он загнал себя сам, в тот момент, когда увидел проявленные фотографии, ужаснулся и не показал их Соболеву, как поначалу собирался.
На следующий день после похорон кузена Петра Когтищев целый день провел в своей фотографической мастерской, возился с камерами, которых теперь было около десятка, снимками, фотографическими пластинками, что-то переставлял, протирал и все думал, думал, думал. Несколько раз подходил к железному ящику, запертому на ключ, где хранились наиболее ценные работы, и стоял в нерешительности. Один раз он даже уже взялся за холодный металл и повернул ключ, и в этот момент постучали.
Когтищев, даже не оборачиваясь, не глядя на посетителя, уже знал, что это следователь Сердюков.
Полицейский вошел легким и быстрым шагом, снял шляпу и бросил вокруг цепкий взор.
– Дозволите войти?
– Прошу! – Когтищев поспешно отошел от заветного ящика и жестом пригласил гостя. – Я знал, что вы придете, – он чуть помолчал, собрался с духом, – я видел, как вы говорили на кладбище с горничной.
– Вот и славно, что вы сами взяли быка за рога, – следователь оживленно кивнул, небрежно бросил шляпу и перчатки и свободно расположился на небольшом полосатом диване, на котором по обыкновению устраивались мимолетные подружки Лавра. – Вы облегчили мне задачу, Лавр Артемьевич, а то я прямо не знал, как и подступиться. Я полагаю, что мы будем говорить о странных, таинственных снимках, не так ли?
– Как вам будет угодно.
– Итак, что мы имеем? – следователь развел руками. – Мы имеем дело со странными непонятными фотографическими снимками, один из которых изображает тяжкие мучения вашего кузена, только что покинувшего мир иной. Второй снимок нам пока непонятен, и посему пока оставим его в стороне. Я правильно излагаю? Судя по всему, вы никому их не показывали, за исключением горничной, которая увидела их совершенно случайно.
– Глупая любопытная кошка! – не утерпел
– Помилуйте, где же взять иную прислугу! – почти дружески рассмеялся следователь. – Моя вон кухарка, хоть и глупа, и неграмотна, а тоже туда же. Со свиным рылом, да в калашный ряд. Иной раз и меня уму-разуму учить начинает или выговаривает о чем-нибудь. Да я не сержусь на неё… Однако же, любезный, одного я не пойму, хоть и ни черта не смыслю в фотографическом деле. Как могло возникнуть изображение события до того, как сие печальное событие произошло. Ведь горничная сказала мне и доктору, что она видела эти снимки задолго до болезни Петра Викентьевича? – и следователь не мигая уставился на собеседника. У Лавра по телу поползли мурашки.
– Можно взглянуть на это чудо?
Лавр на негнущихся ногах направился к железному шкафу, медленно, точно во сне, повернул ключ. Нехотя пошарил в глубине и вытащил плотный бумажный конверт. Так же медленно подошел к небольшому простому деревянному столу, заляпанному какой-то краской и еще невесть чем, и вытряхнул содержимое конверта. Два снимка выскользнули и улеглись изображением вниз, один на другом. Следователь быстро подскочил и подхватил их со стола, как ловкий картежник припрятанную карту.
На первом снимке он увидел ужасающую картину мучений покойного Петра Соболева, запечатленную столь ярко и четко, будто фотограф стоял у постели больного накануне смерти несчастного. Все страшные поражения кожи были видны совершенно ясно, при этом очевидно было, что человек на фотографии – несомненно, Петр Соболев.
При желании, вероятно можно найти подходящего, похожего на Петра натурщика, приложить умение и загримировать его, подобрать свет особым образом. И готово! Но зачем? Положим, преступление задумывалось давно, существует некий дьяволь-ский умысел, создается фотография якобы умирающего, а потом происходит и само убийство, которое рядится в мистические одежды.
– Когда вы, говорите, сделали этот снимок? – Сердюков оторвался от созерцания умирающего Соболева и поднял голову.
– Видите ли, я не делал этого снимка, именно этого снимка, в том смысле, что на нем изображено. Я делал другие снимки Петра, а этот возник непонятным мне образом, – пробормотал Когтищев, понимая, что его слова кажутся полицейскому детским лепетом, и оттого смутился еще более, чем усугубил подозрительность Сердюкова, который так и буравил собеседника взором.
– Послушайте, Лавр Артемьевич, я как человек верующий полагаю, что разного рода изображения если сами собой и возникают, то являют собой чаще всего образ Божественный, или, по крайней мере, религиозный, становясь чудотворными иконами. Тут же я вижу нечто ужасное и совершенно лишенное чудесного богоносного смысла. Поэтому, полагаю, что никакого чуда тут нет и быть не может, а есть только непонятный мне пока злой умысел. И чем больше я на это гляжу, тем больше убеждаюсь, что несчастный Петр Викентьевич был действительно убит, как доктор и подозревает!
– Ну, наконец-то! – воскликнул Лавр с деланным облегчением. – Слово сказано, и это слово – убийца! И убийца Пети – это я! Только объясните, объясните мне, недогадливому, зачем, зачем мне это понадобилось? – он обхватил руками свою лысую голову и сильно сдавил её. У него оказались очень красивые, длинные тонкие пальцы. Сердюков усмехнулся.
– Послушайте, если бы я обладал вашими талантами фотографического художника, я бы тотчас же запечатлел вас в этой чрезвычайно выразительной позе.