Перо и маузер

Коллектив авторов

По углам шептались о Деникине, о скором падении большевиков. Теперь-то уж недолго осталось ждать. Главари, мол, ихние заграничными паспортами запаслись. Ну, а мелкой сошке, той не сдобровать...

За коммунистов вступались немногие, но попадались и такие, особенно среди красноармейцев. Те держались как могли — убеждали, а то и просто грозили...

Крик и споры на станциях немного стихали, когда на перроне появлялись милиционеры и агенты Чека. К властям еще сохранилось известное уважение...

Антон

Крауя больше помалкивал. Наблюдал, прислушивался. Известное дело, дезертиры, мешочники, спекулянты — эти не могут иначе ни думать, ни говорить. Вся жизнь мешочника в его грязном замаранном мешке... Пускай болтают, пускай ругаются...

Только однажды не сдержался Крауя — когда сидящий напротив толстяк, йе в меру размахавшись руками, чуть не съездил ему по носу.

— Э-эх, сколько народу православного загубили, изверги, всю державу жидам на откуп отдали! Христиане с голоду мрут, в тюрьмах задыхаются... Э-эх!

Крауя с отвращением глянул на меднорожего барышника с Сухаревки.

— Зато ты вон какую ряшку откормил, того и гляди, от жира лопнет! Навалил тут мешков, ступить некуда... Ишь заступник народный нашелся!

Тот вылупил глаза:

— А тебе чего?

— Чтоб ты заткнулся! Вот чего! Слушать тошно!..

Барышник засмеялся, идиотски покрякал, потом скорчил гнусную рожу и толкнул в бок соседа — такого же спекулянта:

— Вишь, ему слушать тошно, правда глаза колет... Погодите, голубчики, не такое услышите, погодите малость... Русскому народу рот не заткнешь...

— Народу никто рот не затыкает, а вот на спекулянтов, бандитов и шпионов-деникинцев управу найдем, будь покоен!

— Эх вы, жандармы, чекисты-душегубы! — кто-то прошипел за спиной у Крауи.

— Да что с ним толковать, он же латыш... Латыши, они у коммунистов заместО диких черкесов... Как русских людей вести на расстрел, латыши тут как тут... — шипя от злобы, добавил другой.

— Неправда, латыши отличные ребята, могу поручиться!.. Вместе с ними довелось повоевать... — Весь пожелтевший, худой, видимо, только что с тифозной койки, красноармеец хотел что-то еще добавить, но ему не дали говорить.

Крауя не стал препираться. Какой смысл? Скорее притихнут.

С верхней полки свесил голову седой лохматый старик с патриархальной толстовской бородой. Его грязные, стоптанные, давно немазанные сапоги покачивались на весу.

— Так вы, значит, латыш?

— Да. А что?

— Ничего, просто так... Слышал я кое-что о латышах. Говорят, отличные вояки... Да... Интересно, что бы вещал Лев Николаевич, доживи он до нынешних времен?

— Вы знали Толстого?

— Как не знать, соседями были. Примечательный старец, хоть и лицемер ужасный...

—

Лицемер — это как же? — удивился Крауя.

— Да взять хотя бы его проповеди и все остальное... В мужицкой одежде ходил, а свою господскую шкуру так и не сбросил... А вы, что же, коммунист?

Крауя кивнул.

— Вообще-то коммунисты народ неплохой, я, пожалуй, примирился бы с ними, — продолжал старик. — Да вот беда, уж больно притесняют личность, таланты губят...

— С чего это вы взяли?

— Ас того, как со мной обошлись. Я музыкант, артист, я каждый божий день упражняться, играть обязан, ведь в пальцах все мое искусство; а домком посылает меня на заготовку дров, на погрузку кирпичей, на чистку уборных. Трудовая повинность, говорят они, для всех граждан обязательна... Ну, гражданские свои обязанности я выполняю, чищу уборные, а талант мой загублен... Вот полюбуйтесь, пальцы у меня теперь, как цапки... Да и рояль конфискован...

— Чего с ними без толку разговаривать — насильники, грабители, изверги! — опять подал голос барышник с Сухаревки, размахивая увесистыми кулаками и брызгая слюной в соседей.

По углам по-прежнему шептались о том, что было боязно высказать вслух: вот-вот наступят перемены, боль-шевики-де сотнями расстреливают, тысячами... Но ни аресты, ни террор им не помогут...

Крауя слушал и диву давался: какие нелепые слухи, какие панические настроения царят здесь, вблизи Москвы, и как стойко держатся стрелки там, на фронте... Там — революционный порыв, жажда борьбы, здесь — бессильный злобный шепоток барышников, разнузданное хамство дезертиров и шкурников, происки деникинских шпионов... Ну и народец подобрался в вагоне, сплошная контра...

2

В Москву прибыли ближе к полудню. На вокзале на скамейках, а то прямо на полу, на ступеньках лестницы сидят, лежат вповалку отощавшие люди, особенно много старух, детей. Бесчисленные руки тянутся за подаяниями... У кассы толпятся бабы с порожними бидонами. Это молочницы. Грубые обветренные лица, красные сильные руки.

Засмеются — и блеснут здоровые, белые зубы. Вот протиснулся сквозь толпу какой-то франт. На нем мягкая велюровая шляпа, перчатки, шелковый галстук. Этот как будто из разряда «чистых», обитателей особняков.

Когда молочницы пытаются оттеснить его в конец очереди, он цедит сквозь зубы:

— У, быдло!

Молочницы приходят в откровенную ярость, дружно берут его в оборот, вот-вот исколотят.

— Маша, —- кричит одна из них, — двинь его бидоном! Будет знать, как лезть без очереди!

— Ну погодите вы у меня!.. — негромко грозится франт. От волнения и злости у него дрожит челюсть.

— Ах, ты грозить еще будешь... А ну, где милиция? Отправить его на Лубянку!..