Пером и шпагой (др. изд.)
Шрифт:
– Притвиц, пожалей меня… Притвиц, презирай меня… Притвиц, убей же меня! Притвиц, я не хочу больше жить…
За прудами, в тени развесистых буков, они спешились. Правили амуницию, подтягивали сбитые в скачке седла. Притвиц одним махом осушил фляжку с вином, размазал кровь на штанах, сказал королю:
– А сейчас побежим дальше. Баталия проиграна – ладно… А вот что нас ждет после поражения… это, я скажу вам, ваше королевское величество, будет уже настоящее дерьмо! По седлам, гусары! С нами король! Идем дальше – на шпорах, на
Салтыкову принесли шляпу Фридриха Великого. Старик расправил в пальцах ее мятые поля, хлопнул по колену, выбивая из шляпы перегар порохов и прах многих битв, многих побед короля…
– Хоть на стенку вешай! – сказал аншеф. – Это почище любых штандартов будет… Одначе, – присмотрелся он к суконцу, – так себе шляпка. Простенькая. Зато она укрывала уж больно горячую голову, которую мы и остудили сегодня под Кунерсдорфом.
Адъютант доложил командующему, что обед давно стынет.
– Ну, ладно, – огляделся Салтыков. – Баталю я дал. Кажись, и конец всему… Митенька, подсоби подняться. Ноги что-то не идут. Ослаб я… Не пивши, не евши, с утра раннего на ногах. Истоптался весь. Веди меня к столу…
За обедом старик поднял бокал с розовым вином, попросил собрание, чтобы не шумели, – сейчас он говорить станет:
– Судари мои, победили мы, и победу нашу поясню. Фридрих нас «косой атакой» удавить хотел. Весь наш левый фланг он охватил. Но… сколько же можно «косить»? Я его на этом и поймал. Фридрих угодил в петлю, которую для нас уготовил. Нельзя хорошее применять неустанно, ибо хорошее от повторений частых худым становится… Надо новые пути изыскивать!
– Ясно! – раздалось за столом. – Наливай… едем дальше!
– Стой ехать, – придержал собрание Салтыков. – Я главного еще не высказал… Фридрих имел шанс разбить нас сегодня!
– Как? Почему? Когда? – раздались выкрики.
– А разве вы не заметили? – прищурился Салтыков (и все увидели по этому прищуру, что старик-то хитер). – Ему бы, – сказал аншеф, – надо горячку со Шпицбергом не пороть. Бросил бы он свои войска на Юденберг, откуда я резервы-то свои отвел… вот тогда б он усадил нас крепко!
– Петр Семенович, – спросил его один генерал, – ежели ты ведал про это, так чего же рисковал столь легкомысленно!
– Легкомысленно, сударь, я не рисковал! – вспыхнул старик. – Это Фридрих рисковал легкомысленно, оттого и проиграл… Я же рисковал глубокомысленно!
Через несколько дней с возгласами: «Честь и слава, виват Россия!» – были брошены к ногам Елизаветы еще 28 знамен армии Фридриха…
А шляпу Фридриха и сейчас можно посмотреть. Она лежит на стенде – под стеклом, как реликвия Кунерсдорфа. Ее хранят в Музее Суворова в Ленинграде.
Чудо бранденбургского дома
Была ночь… Ах, какая ужасная была ночь!
Фридрих рухнул на землю, гусары развели костер, и король нашел в себе сил написать в Берлин своему брату:
«Вокруг
В поле отыскали шалаш, короля уложили на ворохе хрустящей соломы. Фридрих метался, часто вскакивал, громко плача:
– Как спасти Пруссию? За лучшее считаю – отречься от престола! Скачите в Берлин, гусары: двору с министрами выехать в Магдебург, богатым купцам забрать капиталы и спасаться…
Всю ночь рыдания короля прерывали сон усталых людей.
– Берлин можно сдать, – разрешил король среди ночи. – Пошлите гонца, чтобы магистрат приготовил столицу к капитуляции!
Эта ночь, проведенная вблизи деревушки Отшер на Одере, – эта ночь приблизила старость. Когда рассвело, спутники Фридриха были поражены переменой в облике короля. Скорбные черты лица, острые и иссушенные, будто мумифицированные, Фридрих сохранил уже до конца дней своих. Но приобрел он их после Кунерсдорфа.
Наступившее утро не внесло успокоения в душу Фридриха, и он был близок к самоубийству… С лютой ненавистью он кричал:
– О-о, если б мои негодяи умели исполнять долг! Теперь я страшусь своих же войск более, нежели неприятеля…
Так отзывался король о своих солдатах. И это тогда, когда русские – на его же глазах – умирали, целуя свое ружье. Теперь все кончено, и за ночь он утвердился в мнении, что Салтыков уже пирует в Потсдаме, а в Сан-Суси, где книги и картины, где окна полны света, а залы грезят античной славой, там бушуют сейчас пьяные дикари-калмыки… Король провел рукой по воздуху, как бы зачеркивая все свое прошлое: «Прощай, прощай, прощай!»
В Отшер явился какой-то офицер и доложил, что привезли несколько спасенных от русских орудий.
– Лжец! – отвечал король. – У меня нет артиллерии. Это ты придумал нарочно, чтобы поиздеваться над убитым горем королем…
Иногда казалось, что Фридрих – на грани сумасшествия. Пока же он горевал, адъютанты его вышли на проселочные дороги. Устроили там настоящую облаву. Много солдат рассеялось по лесам и балкам, таилось в кустах, боясь зажечь огонь. Их выгоняли из укрытий, отводили в поле, строили, ругали, били, ранжировали.
Днем Фридрих узнал, что удалось собрать 10 тысяч человек.
И тогда он горько усмехнулся:
– Не надо меня веселить… Десять тысяч! Это все, что осталось от когда-то великой армии, которая умела потрясать мир!
Но теперь хоть можно было не бояться за свою жизнь. Короля силком покормили, с уговорами усадили на коня, он встал во главе остатков своей армии. Велел безжалостно сжигать за собой мосты…
– Дети мои! – обратился он к солдатам. – Победить мы уже не в силах. Но зато мы способны умереть.